начальная номер к печати personalia портфель архив ресурсы
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
Славой ЖижекЖелание: Влечение = Истина: Знание[1]
Жак-Ален Миллер отмечал, что понятие «конструкций в анализе» вовсе не основано на (сомнительной) претензии, будто аналитик всегда прав (если пациент принимает предложенную аналитиком конструкцию, это является прямым подтверждением того, что она верна; если пациент отвергает ее, то это признак сопротивления, которое, следовательно, вновь подтверждает, что конструкция коснулась истины). Дело, скорее, состоит в противоположном: анализируемый – всегда, по определению, заблуждается. Чтобы понять данную мысль, следует сфокусироваться на решающем различии между конструкцией и ее копией, интерпретацией, которое соответствует паре знания/истины. То есть интерпретация – это жест, который всегда включен в интерсубъективную диалектику признания между анализируемым и аналитиком. Интерпретация стремится вызвать эффект истины в отношении некоторых отдельных образований бессознательного (сновидения, симптома, оговорки). Субъект ожидает «узнавания» себя в сигнификации, предложенной интерпретатором, точной субъективации, принятия предлагаемого означивания как описывающего «его самого» («Да, боже мой, это обо мне! Я действительно хотел этого!»). Сам успех интерпретации можно измерить этим «эффектом истины», степенью, в которой она затрагивает субъективную позицию анализируемого (пробуждая воспоминания, до того момента глубоко подавленные травматическим опытом, вызывающим мощное сопротивление). Полная ее противоположность – конструкция (например, фундаментальной фантазии) – имеет статус знания, которое никогда не может быть субъективировано, принято субъектом в качестве истины о себе самом, истины, в которой он узнает сокровенное ядро собственного бытия. Конструкция является чисто логическим объяснительным допущением, подобным второй стадии (я избиваюсь отцом) фантазии ребенка (из статьи «Ребенка бьют»), которая, как подчеркивает Фрейд, настолько бессознательна, что ее невозможно вспомнить:
«Эта вторая фаза – самая важная из всех, и она больше других отягощена последствиями. Но о ней, в известном смысле, можно сказать, что она никогда не имела реального существования. Ни в одном из случаев ее не вспоминают, ей так и не удалось пробиться к сознанию. Она представляет собой аналитическую конструкцию, но из-за этого ее необходимость не становится меньшей»[2].Факт, что эта стадия «никогда не имела реального существования», конечно, указывает на статус лаканианского Реального; знание, которым мы обладаем на этой стадии – «знание в Реальном», то есть это «ацефалическое», несубъективированное знание. Хотя (или, скорее, по самой причине, что) оно является разновидностью «Ты еси!», артикулирующего самое ядро бытия субъекта. Его допущение десубъективирует меня, т.е. я могу принять свою фундаментальную фантазию только в том случае, если я испытаю то, что Лакан называл «субъективной нищетой». Или, другими словами, интерпретация и конструкция относятся друг к другу как симптом и фантазия: симптомы должны интерпретироваться, а фундаментальная фантазия должна быть (ре)конструирована. Это понятие «ацефалического» знания появляется в учении Лакана довольно поздно, после того, как в начале семидесятых отношения между знанием и истиной подверглись основательному пересмотру. На «ранней» стадии, с 1940-х до 1960-х, Лакан действует в рамках стандартной философской оппозиции «недостоверного» объективного знания, которое игнорирует позицию высказывания субъекта, и «аутентичной» истины, в которой он экзистенциально заинтересован, которая его задевает. В психоаналитической клинике эта оппозиция, возможно, лучше всего иллюстрируется явной полярностью обсессивного невроза и истерии. Обсессивный невротик лжет, делая вид, будто говорит правду. На уровне фактического соответствия его утверждения, как правило, правдивы, и все же он использует соответствие фактам для того, чтобы скрыть истину о своем желании. Когда, например, мой враг попадает в автомобильную катастрофу из-за поломки тормозов, я начинаю всем подробно объяснять, что я рядом не стоял с его машиной, и потому к поломке отношения не имею. И хотя это действительно так, эта «правда» рассказана мной для того, чтобы скрыть тот факт, что благодаря несчастному случаю было реализовано мое желание. Истерик же, напротив, говорит правду, делая вид, что лжет; истина моего желания артикулирует себя через искажение фактов в моей речи. Когда вместо того, чтобы сказать «Объявляю это заседание открытым», я говорю: «Объявляю это заседание закрытым», то мое желание обнаруживает себя. Цель психоаналитического лечения состоит, таким образом, в том, чтобы (ре)фокусировать внимание с соответствия фактам на истерический обман, который бессознательно артикулирует истину, а затем перейти к новому знанию, которое пребывает на месте истины, к знанию, которое вместо симулирования истины вызывает эффект истины, то есть к тому, что Лакан в пятидесятых называл «полной речью», речью, в которой отражается субъективная истина. Такое понимание истины, разумеется, принадлежит долгой традиции (от Кьеркегора до Хайдеггера) презрения простой «фактической истины».
Однако с конца шестидесятых Лакан все более фокусирует свое внимание на влечении как разновидности «ацефалического» знания, которое приносит удовлетворение. Это знание не затрагивает ни внутреннего отношения к истине, ни субъективной позиции высказывания – не потому, что оно симулирует субъективную позицию высказывания, а потому, что оно – само по себе несубъективируемо, или онтологически предшествует самому измерению истины (конечно, термин «онтологический» становится, таким образом, проблематическим, поскольку онтология является по определению дискурсом об истине). Истина и знание, таким образом, связаны как желание и влечение: интерпретация стремится к истине желания субъекта (выражаясь в псевдохайдеггерианской манере, истина желания является желанием истины), в то время как конструкция обеспечивает знание о влечении. Разве современная наука[3], которая демонстрирует «слепое упорство» влечения (к смерти), не служит парадигмой такого «ацефалического» знания? Современная наука идет в этом направлении (в микробиологии, в генной инженерии, в физике частиц) пренебрегая ценой – удовлетворение здесь обеспечивается непосредственно самим знанием, а не какими-то моральными или общественными целями, которым, как предполагается, это научное знание служит. Все «комиссии по этике», имеющиеся в изобилии сегодня и пытающиеся установить правила для проведения манипуляций с генами, медицинских экспериментов и т.д. – разве они в конечном итоге не являются отчаянной попыткой создать какие-то предписания неумолимому прогрессу науки, которая не имеет изначально заданного ограничения (короче говоря, этой врожденной этики научных отношений) только пределами служения человеку, чтобы у науки было «человеческое лицо», чтобы у нее были границы? Избитая мудрость сегодня состоит в том, что «уникальная способность управлять природой при помощи научных методов значительно опережает нашу способность вести осмысленное существование, использовать эту огромную власть во имя человека». Таким образом, по существу, современная этика «следования влечению» сталкивается с традиционной этикой, посредством чего они учатся жить в соответствии с требованием необходимости самоограничения и подчинения всех аспектов жизни некоему всеобъемлющему понятию Пользы. Проблема состоит в том, что, разумеется, никакой баланс между двумя этими представлениями об этике невозможен. Представление о том, что можно ограничить развитие (drive) науки рамками жизни, – фантазия чистой воды, возможно, фундаментальная фашистская фантазия. Любое подобное ограничение полностью чуждо свойственной науке логике: наука принадлежит реальному, и, как вид реального jouissance, она безразлична к модальности ее символизации, к тому, как она затронет социальную жизнь.
Конечно, конкретная организация аппарата науки, вплоть до большинства ее концептуальных схем, социально «опосредована», но все эти игры с распознаванием патриархального, европоцентричного, механистичного содержания современной науки в действительности не касаются науки, влечение – вот что реализует себя в деятельности машинерии науки. Позиция Хайдеггера является крайне двусмысленной; возможно, в нем легко разглядеть наиболее утонченного сторонника тезиса о том, что наука априори упускает измерение истины. Разве он не утверждал, что «наука не мыслит», то есть, что она по определению не способна осмыслить свой философский фундамент, герменевтический горизонт своего функционирования, и, более того, что эта неспособность является не препятствием, но, напротив, позитивным условием возможности ее нормального функционирования? Однако его позиция скорее состоит в том, что современную науку, по сути, невозможно свести к каким-то ограничениям, к онтически, «социально обусловленному» выбору (выражению интересов какой-либо социальной группы и т.д.), скорее реальное нашего исторического момента в том, что наука «остается тем же самым» во всех возможных («прогрессивной» и «реакционной», «технократической» и «экологической», «патриархальной» и «феминистской») символических вселенных. Хайдеггер, таким образом, прекрасно осознает, что вся эта модная «критика науки», согласно которой наука является инструментом капиталистического господства Запада, патриархального угнетения и т.д., постепенно сойдет на нет, и, следовательно, останется несомненное «твердое ядро» научного влечения. Лакан заставляет нас добавить, что наука, возможно, есть «реальное» в более радикальном смысле: это первый (и, возможно, единственный) случай дискурса, который является абсолютно неисторическим даже в хайдеггерианском понимании историчности эпох Бытия, то есть эпох, чье функционирование внутренне безразлично к исторически определенным горизонтам раскрытия Бытия. Постольку поскольку наука «не мыслит», она знает, игнорируя измерение истины, и является, как таковым, влечением в чистом виде. Дополнение Лаканом Хайдеггера должно выглядеть так: почему это абсолютное «забвение Бытия» в работе современной науки следует воспринимать исключительно как величайшую «опасность»? Разве здесь не содержится измерение «освобождения»? Разве это отстранение от онтологической Истины в ничем не стесненном функционировании науки само по себе не является «прохождением сквозь» и «преобладанием над» закрытостью метафизики?
В психоанализе это знание влечения, которое никогда не может быть субъективировано, принимает форму знания «фундаментальной фантазии» субъекта, определенной формулы, которая регулирует его/ее доступ к jouissance. То есть желание и jouissance в своей основе антагонистичны и даже взаимно исключают друг друга: raison d’etre желания (или, используя термин Ричарда Доукинса, «функция полезности») состоит не только в том, что оно не должно реализовывать свою цель, находить полное удовлетворение, но и в том, чтобы воспроизводить себя как желание. Каким образом можно связать желание и jouissance, гарантировать минимум jouissance в пространстве желания? Это стало возможным благодаря лаканианскому object a, который служит посредником между несовместимыми сферами желания и jouissance. В чем смысл object a – объекта-причины желания? Object a является не тем, что мы желаем, а скорее тем, что устанавливает наше желание в движении, он скорее является формальной структурой, которая делает наше желание последовательным. Желание, конечно, метонимично, оно переходит с одного объекта на другой; желание, несмотря на его смещение, тем не менее сохраняет минимум формальной последовательности, комплекс фантазматических черт, который при столкновении с реальным объектом, гарантирует нам то, что мы будем желать этот объект. Object a, как причина желания, является только формальной структурой последовательности. Несколько иначе этот же механизм регулирует влюбленность субъекта: автомат любви приводится в движение, когда, благодаря случаю, в конечном случае индифферентный (либидинальный) объект находит себя, занимая подготовленное в фантазии место. Роль фантазии в автоматическом возникновении любви зависит от того факта, что «сексуальных отношений не существует». Не существует универсальной формулы или матрицы, которая гарантировала бы гармоничные сексуальные отношения с партнером. Из-за того, что такой универсальной формулы не существует, каждый человек должен изобрести свою собственную фантазию, «частную» формулу сексуальных отношений; для мужчины отношения с женщиной возможны только тогда, когда ее образ более или менее соответствует его формуле. В соответствии с формулой Человека-волка, известного пациента Фрейда, «женщина должна была стоять на коленях и мыть пол»; вид женщины в такой позе автоматически вызывал у него эрекцию. Формула Джона Раскина, построенная по модели древних греческих и римских статуй, привела его к трагикомическому разочарованию: когда он во время свадебной ночи вдруг увидел волосы на лобке, которых не было на статуях, то это открытие сделало его полным импотентом, так как он был убежден в том, что его жена – монстр.
Недавно словенские феминистки с возмущением отреагировали на появление рекламного плаката лосьона для загара, на котором был изображен ряд женских задниц в узких купальниках, сопровождавшийся слоганом: «У каждой из них свой фактор». Конечно, эта рекламная кампания основывалась на довольно-таки вульгарной игре смыслов: слоган якобы относится к лосьону для загара, который имеет различные факторы, отвечающие различным типам кожи; однако его эффект основан на очевидном обращении к мужскому шовинизму: «Можно заполучить любую женщину, если только мужчина знает ее фактор, специфический катализатор, то, что возбуждает ее!» Смысл фрейдистской фундаментальной фантазии состоит в том, что каждый субъект, будь то мужчина или женщина, обладает таким «фактором», который регулирует его/ее желание: «женщина, стоящая на коленях» была фактором Человека-волка; женщина, похожая на статую, без волос на лобке, была фактором Раскина и т.д. и т.п. Мы больше ничего не знаем об этом «факторе»: понимание того, как он действует, не может быть субъективировано, и это жутко, даже страшно, поскольку субъект сводится к марионетке «по ту сторону достоинства и свободы».Перевод с английского Артема Смирнова.
[1] Slavoj Zizek, Desire: Drive = Truth: Knowledge, in: Umbra, pp. 147-152. (1997). URL: http://wings.buffalo.edu/student-life/graduate/gsa/lacan/slavvy.htm
[2] Фрейд З. «Ребенка бьют»: к вопросу о происхождении сексуальных извращений//Венера в мехах. Л. фон Захер-Мазох. Венера в мехах. Ж. Делез. Представление Захер-Мазоха. З. Фрейд. Работы о мазохизме. М., 1992, с. 325.
[3] См.: Jacques-Alain Miller, "Savoir et satisfaction," in: La Cause freudienne 33, Paris 1996.
[ предыдущая статья ] [ к содержанию ] [ следующая статья ]
начальная номер к печати personalia портфель архив ресурсы