<< На главную страницу

С.Ю. Неклюдов

Тело Москвы:
К вопросу об образе "женщины-города" в русской литературе

Тело в русской культуре. Сост. Г.Ф. Кабакова, Ф. Конт. М.: НЛО, 2005 (Научное приложение. Вып. LI), с. 361-385

Москва идет сама собой к образованию, ибо на нее почти никакие обстоятельства влияния не имеют (1). Как бы то ни было, Москве, совсем его не знавшей ранее, он не понравился, не пришелся по душе. Москва его, сразу же, со дня его приезда, не взлюбила (2). А Москва была чудесная! Румяная, вальяжная, сытая до отвалу, дородная – настоящая русская красавица! Поскрипывала на морозе полозьями, покрикивала на зазевавшихся прохожих, притопывала каблучками! (3). ...Москва славилась своим чревоугодием (4). Послевоенная Москва живет полнокровной, кипучей, стремительной жизнью (5). [Он] неотлучно, до нового светлого утра глядел и глядел на Москву...  (6). Москва вообще не поняла своей славы: что это такое (7). [Он] наслаждался Москвой независимо от ее поведения; он уже любил ее как живую истину и сквозь свою радость видел ее неясно и неверно (8). Его сердце болело по Москве... (9). Она, Москва, жила независимо, не обращая внимание на теченье, на службу, на судьбу, на преследования мира, на всю чепуху, на все, как некое растение, живое внутренним теплом – под ветром, бурей, дождем и снегом. Оно – отделилось ради соединения с будущим (10).

Как можно видеть, эти цитаты по своему образному строю и внутренней логике достаточно однородны, а стилистически между собой почти не диссонируют. Однако взяты они из текстов, которые относятся и к разному времени (начало XIX - середина XX века), и к разным жанрам русской словесности (статьи, мемуары, беллетристика). Это очерк К.Н. Батюшкова 1811-1812 гг. "Прогулка по Москве" (1) [Батюшков 1955, с. 314]; мемуары М.М. Богословского "Москва в 1870-1890-х годах" (2) [Богословский 1997, с. 94], А.Н. Вертинского "Я артист" (3) [Вертинский 1997, с. 273] и Л.Л. Васильчиковой "Мимолетное. Из воспоминаний о Москве" (4) [Васильчикова 1997, с. 309]; популярная брошюра Л. Никулина "Старая и новая Москва в художественной литературе" (5) [Никулин 1947, с. 63], а также роман А. Платонова "Счастливая Москва"* (6-10) [П 1999, с. 15, 17, 38, 47; Корниенко 1991, с. 60].

К стилистической однородности данных пассажей, не нарушаемой ни чересполосицей жанров, ни почти полуторастолетней временной дистанцией, мы еще вернемся, но сначала обратим внимание на следующее обстоятельство. Если во фрагментах 1-5 речь действительно идет о городе, то в остальных случаях (6-10) имеется в виду литературный персонаж – девушка, которая носит имя Москва.

Замысел романа "Счастливая Москва" (так и не завершенного) А. Платонов обдумывает в начале 30-х годов (записные книжки 1932-1936 гг.); тогда же он работает над этим произведением, готовя его для издательства "Художественная литература", но все время отодвигает срок представления рукописи. Первые шесть глав, очевидно, завершены в 1933 г. (вторая глава под названием "Любовь к дальнему" в 1934 г. публикуется как отдельный рассказ). В 1936 г. Платонов заключает договор на этот роман с "Советским писателем", но вместо него там выходит сборник рассказов "Река Потудань", а дальнейшая литературная судьба "Счастливой Москвы" остается неизвестной [Корниенко 1991, с. 58, 60, 62].

Согласно наброскам, Москва Явная – инженер-механик, отец которой (тоже механик и философ) дает ей имя в честь "города чудного", "очага центрального", "очага родины". Или же она – круглая сирота, а имя Москва Ивановна Честнова "ей дали лишь на пятом году жизни – в детском доме сирот, не помнящих родства" [П 1991, с. 66; Корниенко 1991, с. 60, 63-66]. По другим вариантам, она – воспитанная отцом дочь московского кузнеца Ивана Афраева, "пожилого хулиганского человека" и умершей после родов "прохожей женщины" [П 1991, с. 65]; происхождение, в сущности, "карамазовское": вспомним Смердякова, отцом которого молва считала Федора Павловича (вполне заслуживающего характеристики "пожилого хулиганского человека"), а матерью была умершая после родов юродивая бродяжка Елизавета ("Братья Карамазовы", кн. 3, гл. II). В опубликованном варианте 1991 г. Москва Ивановна Честнова, рано осиротевшая и ушедшая из дома, получила "имя в честь Москвы, отчество в память Ивана – обыкновенного русского красноармейца, павшего в боях, – и фамилию в знак честности ее сердца, которое еще не успело стать бесчестным, хотя и было долго несчастным" [П 1999, с. 9-10].

Она летает на аэроплане, прыгает с парашютом, едва не погибнув; работает на строительстве метро и во время аварии лишается ноги [П 1999, с. 17-19, 74]; кстати, то же сочетание метростроя и парашютного спорта много позже использовал Евг. Долматовский в стихотворном романе "Добровольцы" (1956), героиня которого гибнет при затяжном прыжке. Согласно наброскам Платонова, Москва вместе со старшим конструктором Афраевым участвует в смелых экспериментах в Институте Высоких скоростей, а по другому варианту Афраев – дорожный прораб, инженер-путеец, который встречает героиню, приехавшую "в дальнюю лесную область, чтобы работать на постройке дорожных мостов" [П 1991, с. 63-64, 66].

Тема Москвы в романе Платонова двоится, город олицетворен в фигуре героини, сама же она обретает "городские коннотации" [Яблоков 1995, с. 222], образы женщины и города совмещены и переплетены [Матвеева 1999, с. 314-315], хотя автор тщательно избегает их прямых столкновений (как, например, это происходит в обращении к героине одного из персонажей: "Я любуюсь другою Москвой – городом" [П 1999, с. 42]). Подобные олицетворения, совмещения и переплетения осуществляются помимо всего прочего (а может быть даже и главным образом) средствами особой стилистической игры. В соответствии с ней упоминания Москвы (не все, но многие), взятые в микроконтекстах, допускают двоякие толкования (что и было продемонстрировано приведенными выше примерами), в то время как расширение контекста снимает подобную двузначность. Однако именно эти микроконтексты являются "общими местами" традиции, а более обширные фрагменты скорее принадлежат тем или иным конкретным текстам. Этот прием несколько напоминает бисоциацию А. Кестлера (A. Koestler): пересечение разных ассоциативных рядов, существующих в двух логически самостоятельных, независимых "матрицах мысли", что рождает ощущение амбивалентности самого явления [Крепс 1986, с. 15-23].

По мнению Н. Друбек-Майер, источником соединения имени города и женщины здесь является "софиология" В. Соловьева, который в воплощенной женщине Софии видит "существенную премудрость" Бога, причем, согласно П.А. Флоренскому [1914, с. 375], "София часто представляется в виде города, небесного Иерусалима или частей его...". Москва же – "софийное" имя. "Образ тела Москвы можно соотнести с изображением Софии в иконах" [Друбек-Майер 1994, с. 252, 255; ср. также: Яблоков 1995, с. 236; Малыгина 1999, с. 214].

Не отрицая самой возможности подобной интерпретации, все-таки отмечу, что для указанного сближения у Платонова были более простые и очевидные основания – и языковые, и культурные. К ним мы вернемся несколько позднее, а сначала обратим внимание еще на одну особенность рассматриваемого образа: девушка Москва является обладательницей "большого тела" [Матвеева 1999, с. 314-315], что в тексте романа настойчиво подчеркивается: "цветущие пространства ее тела", "ей тоже надо было девать куда-нибудь свое большое тело...", "Вид ее большого, непонятного тела", "Теперь, когда она выросла и стала большая и хорошая..." [П 1999, с. 17, 20, 47; П 1991, с. 65] и т. д.

Это "большое тело" героини исполнено огромной внутренней энергии, о чем также упоминается неоднократно: "Равномерное, могущественное сердце Москвы стало биться с такими гулкими звуками, что все комары и бабочки, сидевшие спереди на ее кофте, улетели прочь"; "Биение ее сердца происходило настолько ровно, упруго и верно, что, если можно было бы соединить с этим сердцем весь мир, оно могло бы регулировать течение событий..." [П 1991, с. 67, 63, 66; П 1999, с. 15]. И действительно, глядя сверху из окна на панораму вечернего города, девушка "чувствовала в уме происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие; в одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила за огнем фонарей, чтоб они светили, за гулкими равномерными ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи прочно входили в глубину, и думала о машинах, день и ночь напрягающихся в своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг, мололась рожь моторами для утреннего хлебопечения, чтоб нагнеталась вода по трубам в теплый душ танцевальных зал и происходило зачатье лучшей жизни в горячих и крепких объятиях людей..." [П 1999, с. 19].

Таким образом, Москва-город и Москва-девушка, взаимно проективны, "цветущие пространства ее тела" прямо соотносимы с пространствами города, "в котором, как в Москве Честновой, преобладает сладострастный низ" [Костова 1998, с. 240], биением ее сердца и напряжением ума словно бы регулируется вся хозяйственная и социальная жизнь города, а на уровне "метонимических замещений" (и, добавлю, в более широкой мифологической ретроспективе) тело девушки Москвы и пространство города-Москвы равны друг другу [Друбек-Майер 1994, с. 258, 256].

Оно притягивает к себе мужчин – персонажей романа [Костова 1998, с. 239-240], целая галлерея которых проходит перед глазами читателя. Это ее первый муж ("сердце, искавшее героизма, стало любить лишь одного хитрого человека, вцепившегося в Москву, как в свое непременное достояние" [П 1999, с. 11]); эсперантист, "геометр и городской землеустроитель" Божко; хирург Самбикин; знаменитый механик-изобретатель Семен Сарториус (центральный персонаж), купивший затем – "для своего будущего существования" – паспорт работника прилавка Ивана Степановича Груняхина и ставший им [П 1999, с. 98-99]; подселившийся к ней бездомный и безымянный весовщик дровяного склада; "вневойсковик" Комягин (впоследствии – ее сожитель; как выясняется, это человек из детских воспоминаний героини [П 1999, с. 9, 83-84]).

Все они – либо фанатики дела и мысли, забывающие спать и есть (Божко, Самбикин, Сарториус), либо, напротив, люди, с делом не связанные и не имеющие места в жизни – в прямом и переносном смысле слова (весовщик дровяного склада: "...места нету <...> считай меня как ничто, вроде лишнего стола. Ты ни звука, ни запаха не услышишь от меня"; не способный на поступки "вневойсковик" Комягин: "Я... последняя категория, почти ничто" [П 1999, с. 20-21, 31]). Она же сострадала тем и другим, сочувствовала общему делу. "Свои интересы при этом она не отвергала – ей тоже надо было девать куда-нибудь свое большое тело, – она их лишь откладывала до более дальнего будущего: она была терпелива и могла ждать" [П 1999, с. 20].

 Персонажи эти – Божко, Самбикин, Сарториус (а также Комягин) – связаны (или просто встречаются) друг с другом помимо своих отношений с героиней, по делам или случайно, однако эти встречи дают лишь дополнительное насыщение конфликтного поля, центром которого является Москва. Все сюжетное движение происходит вокруг нее, чему есть и символическое обоснование: согласно одной из редакций, отец дает девочке имя "Москва" именно потому, что этот город – "очаг центральный, очаг родины" [П 1991, с. 65]. Даже расставшись с Москвой-женщиной, Сарториус продолжает оставаться вместе с Москвой, "наблюдая любимый город, каждую минуту растущий в будущее время, взволнованный работой, отрекающийся от себя, бредущий вперед с неузнаваемым и молодым лицом. – Что я один?! Стану как город Москва" [П 1999, с. 91]; этот фрагмент по своему образному строю очень близок к другому, в котором речь идет не о городе, а о девушке: "Божко неотлучно, до нового светлого утра глядел и глядел на Москву <...> – и сонная, счастливая свежесть, как здоровье, вечер и детство, входили в усталого этого человека" [П 1999, с. 15].

Все эти персонажи – по причинам полярно противоположным – равнодушны к себе и своей личной судьбе, что подчеркивается их часто описываемой нечистоплотностью [П 1999, с. 12, 22, 26 и др.] – в противоположность любви героини к воде и мытью [П 1999, с. 14]; кстати, в связанной с темой "женщины-города" неоконченной пьесе Ю. Олеши "Смерть Занда" (1929-1933), мотив воды и мытья также присутствует в сходном ракурсе [Неклюдов 1998, с. 726].

 Все они испытывают влечение к Москве. Влюбленные (Самбикин, Сарториус) пытаются – с различным успехом – противиться своему чувству как несовместимому с делом и мыслью [П 1999, с. 38, 40]. "Затем выяснилось, что Самбикин любил Москву бессмысленно и сознательно отошел от нее, чтобы решить в стороне всю проблему любви в целом..." [П 1999, с. 82]. Любовь Сарториуса печальна и неутолима, а в героине их связь вызывает тоску и неудовлетворенность ("Любовь не может быть коммунизмом" [П 1999, с. 49]). Ее не устраивает перспектива брака с Сарториусом (к чему тот стремиться для успокоения своих переживаний, ему самому не вполне ясных), и она уходит [П 1999, с. 48-50]. Она вообще сама уходит от мужчин: от первого мужа, от Сарториуса [П 1999, с. 11, 49-50]. При этом ревности нет: Сарториус "не ревновал ее сейчас: пусть она вкусно ест и помногу, не болеет, радуется, любит прохожих и спит потом где-нибудь в тепле и не помня никакого несчастья" [П 1999, с. 54]. Тема ревности появляется потом, когда Сарториус, уже ставший Груняхиным, женится на брошенной жене своего сослуживца – некрасивой и сварливой женщине, которая "ходить мужу никуда не позволяла, кроме работы, и следила по часам – вовремя ли он возвращается, а в собрания она не верила и начинала плакать и браниться, что второй муж тоже подлец и изменяет ей" [П 1999, с. 103-104].

После того как на строительстве метро героиня лишается ноги, инфернальные начала в ее образе постепенно становятся преобладающими. "Будучи хромой, худой и душевной психичкой", она не может далее жить "в общем убранном городе" и поселяется у "своего бедного знакомого" Комягина. Она третирует своего сожителя, уговаривает его умереть, угрожает ему. "[Комягин:] Скрипишь, деревянная нога!" [Москва:] "Убить тебя надо <...> Я тебя сейчас деревянной ногой растопчу, если ты не издохнешь!" [П 1999, с. 85, 87]. Обратим внимание на некоторые совпадения с уже упоминавшимся фрагментом воспоминаний о Москве А.Н. Вертинского [1997, с. 273]: "Поскрипывала на морозе полозьями, покрикивала на зазевавшихся прохожих, притопывала каблучками!" ("Скрипишь, деревянная нога" – "Поскрипывала на морозе полозьями"; "деревянной ногой растопчу" – "притопывала каблучками"). Поскольку непосредственная связь между этими текстами исключена, остается предположить, что базируются они на общем комплексе мотивов и речевых клише.

Конечно, ближайшая фольклорная аналогия Москве в  этой ее ипостаси – Баба Яга на своей лежанке; хтонические признаки обиталища героини усугубляется и тем, что Комягин, пока происходит ее свидание с Сарториусом, как бы "временно умирает". С другой стороны, сама ситуация явно отсылает к сюжету популярной уличной песни "Задумал я, братишечки, жениться”:

Гляжу, а у моей красотки

Одна нога но костыле <...>

А у моей одна нога из мяса,

Другая вовсе из бревна.

Пойдут, пойдут семейные раздоры, Боже мой!

Жена вас ножкой толканет,

Ну, а моя как дышлом двинет

Так все печенки отобьет.

                                              [Кулагина, Селиванов 1999, с. 535-536 (№ 588)]

Писателю никак не дается финал [Корниенко 1991, с. 62], один из его вариантов – встреча Сарториуса и Москвы, "многодетной, но непобедимой" [Корниенко 1991, с. 60]. "М.б. Сарториус (лат.) в конце концов превращается в тип, в характер самой Москвы и овладевает ее душой бесплатно, без усилий, которые затратила Москва на свое великое образование. В конце должно остаться великое напряжение, сюжетный потенциал – столь же резкий, как и в начале романа. Сюжет не должен проходить в конце, кончаться" [Корниенко 1991, с. 62]. Этому обстоятельству есть некое "семантическое" объяснение. В известном смысле все мужчины Москвы, вселяющиеся к ней, сожительствующие с ней, женящиеся на ней, словно бы вступают в связь с самим городом, причем обычный "человеческий" брак с ним по определению невозможен. Здесь творческие задачи приходят в противоречие с логикой мифологического архетипа, отнюдь не всегда имеющей разрешение в сюжетных построениях советской литературы [Неклюдов 1998, с. 726-728].

***

В общекультурном плане архетипическим является приписывание женского естества земле вообще и конкретно – определенной местности, затем подобная женская природа проецируется на город. Об этом писалось неоднократно. "Божество местности позднее становится божеством всякого поселения, в частности, с развитием производства, и божеством города; поэтому в древних языках, в том числе и еврейском и в греческом, город – женского рода..." [Фрейденберг 1978, с. 495]; надо добавить, что далеко не только древних. "Города предстают в литературе в качестве женских персонажей, а в изобразительном искусстве передаются как женские фигуры <...> в древневосточном культурном пространстве подобные представления воплощаются в образе богини города" [Die Stadt als Frau]; ср., например, символ города Фессалоники в виде женщины с головным убором в виде крепостной башни (рис. 1). "В Библии большие города (Вавилон, Рим и Иерусалим) часто сравниваются с женщинами. И в Старом, и в Новом Завете Иерусалим называется в женском роде, как невеста, девушка или мать. В Откровении Иоанна, например, говорится о новом Иерусалиме "приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего" [Корнель 1999, № 30].

В русле представлений о городском женском божестве происходит осмысление Девы Марии как покровительницы и защитницы города, прежде всего – крепостных стен [Бадаланова-Покровская 1995, с. 155-156]. Так, в России Богородица, вероятно, единственное женское божество данной категории, была защитницей Киева (ее изображение – "Нерушимая стена" находится на Софийском соборе), Новгорода Великого (летописный рассказ "Знамение" о спасении города ее иконой от нашествия суздальской рати в 1170 г.), Пскова, Москвы, Устюга Великого, Смоленска, Костромы, Курска, Переславля Рязанского (нынешней Рязани), Брянска, Тотьмы, Путивля, Холма, Белого, Ельца и других городов [Золотов 2000, с. 42]. Может быть, не случайно, что в романе Платонова Комягин, ставший сожителем Москвы, называет ее "Мусей" (Муся <– Маруся <– Мария) [П 1999, с. 84, 87, 91], а героиня упомянутой пьесы Олеши, также отождествляемая с городом, носит имя Маша.

Города в произведениях фольклора уподобляются невестам, вдовам и матерям, женятся и выходят замуж, а невесту осаждают и берут, как город; все это отражено в соответствующих обрядах и в текстах устной словесности [Бадаланова-Покровская, Плюханова 1989, с. 89-92]. Так, вступление к песне "Взятие Казанского царства" содержит вещий сон Казанской царицы, а заключение – воцарение Ивана Грозного; кстати, именно "тогда де Москва основалася" [Кирша Данилов 1977, № 30]. Само "взятие" представлено как "женитьба" (либо оба мотива смонтированы вместе): "Он Казань-город на славу взял... / Как задумал он жениться./ Не у себя на Святой Руси, – / Брал государь во клятой Орде./ Да и не так он брал, – с приданаем" [Чагин 1999, с. 49].

В историческом предании об основании Москвы [ср.: Салмина 1964] мотивы завоевания города и женитьбы оказываются сплетены в единый семантический комплекс. Согласно легенде, переданной Н.М. Карамзиным, князь Георгий (Юрий Долгорукий) убил владельца села, боярина Степана Ивановича Кучку, основал там город Москву, "плененный красотой места", а своего сына Андрея "женил на прелестной дочери казненного боярина" ("История государства Российского", т. II, гл. XII) – ср. основание Москвы в результате взятия Казани (согласно исторической песне)! Другая сюжетная версия предлагается в поэме А.Н. Муравьева "Основание Москвы". Юрий Долгорукий разрушает терем, а под развалинами гибнет и его возлюбленная Предслава (случайно), и ее старый муж (с которым князь сводит счеты). Чтобы "прикрыть след преступленья" он строит на этом месте "золотоглавую Москву", и, следовательно, для нее "первым камнем – череп был" (согласно примечанию автора, как и для Рима: "Капитолий заложен на окровавленной голове", а Москва – третий Рим) [Муравьев 1827, с. 135-142].

Как отмечает Н.В. Возякова [2000, с. 36-42], средневековые арабо-испанские поэты обычно называют "мужем" владельца какой-нибудь области, образ же города, увиденного в качестве невесты, которая вдохновляет осаждающего, как и вообще образ "города-жены", очень распространен в андалузской лирике. "Остановись на склоне горы Сабики / и посмотри вокруг себя / Город это дама, муж ее гора..." (из стихотворения об Альгамбре Ибн Самрака, XIV в.). Осада Гранады (1432 г.) в староиспанском романсе об Абенамаре изображается в виде героического сватовства короля Хуана II к жене мавра Абенамара (вспомним поэму Муравьева!), который рассказывает королю о совершенствах Гранады, вызывая в нем желание обладать ею. Король просит Гранаду стать его женой, предлагая в качестве свадебных даров Кордову и Севилью, но та отказывается: "Замужем я, король дон Хуан, замужем, не вдова я, / мавр, мною обладающий, очень сильно меня любит"; затем следует сражение.

В этой связи Н.В. Возякова [2000, с. 38] ссылается на А.Н. Веселовского [1921], писавшего о хороводных играх взятия ворот в аграрном производительном цикле (Италия, Испания), когда жених-король овладевал городом-воротами. "Если город, как и земля, представлялся женщиной, а брачащееся божество въезжало в город, то в силу конкретного мышления самый въезд уже олицетворял половой акт; входя в город, бог оплодотворял его (ее)" [Фрейденберг 1978, с. 497].

Как это часто бывает, подобные архаические ритуально-мифологические смыслы просматриваются в литературных сюжетах и в поэтическом языке не только древности и средневековья, но также нового и новейшего времени. По наблюдению Ю.В. Манна [1996, с. 393], "мифологема въезда (вхождения) в город божественного персонажа, оказывающегося спасителем и женихом", просматривается в "Мертвых душах" и в "Ревизоре": "неслучайно серия головокружительных успехов и приобретений Хлестакова в городе <...> увенчалась "получением” руки дочери городничего (затем, согласно той же схеме, молва свяжет Чичикова-"жениха” с губернаторской дочкой; в обоих случаях предметом матримониальных затей является дочь первого лица в городе)". А современный индийский поэт Макаранд Параджап свое стихотворение "Свидание в [городе] Бхопал" ("Rendezvous in Bhopal") начинает следующими словами: "Бхопал открыла передо мной свои мягкие ляжки./ Я вошел в нее как любовник-турист:/ Проскользнув в ее щель, я потерял себя" ("Bhopal opens her soft things to me./ I enter her as lover-tourist: / Slipping into her crevices, I lose myself") [Makarand Paranjape 1992, p. 71]; в этом контексте становится более понятным один из пассажей стихотворения А.А. Тарковского "Первые свидания" (звучащего вообще-то несравнимо более целомудренно): "Когда настала ночь, была мне милость / Дарована, алтарные врата / Отворены, и в темноте светилась / И медленно клонилась нагота..." [Тарковский 1969, с. 185].

В качестве интересного соответствия этому поэтическому образу, использованному Параджапом, вспоминается уличный плакат, гласящий "Добро пожаловать в Гамбург!" (в марте 1991 г. он висел недалеко от главного вокзала этого города). На нем изображалась сидящая женщина с раздвинутыми коленями, между которыми виднелся уходящий вглубь тоннель – в виде темного пятна с размытыми границами. Сходная композиция представлена на киноафише к фильму Энди Уорхолла "Девочки из Челси" (1966), где обнаженная женщина представлена в виде дома с окошками и распахнутой дверью между раздвинутых колен (рис. 2); не она ли явилась образцом и для гамбургского плаката? Кстати, логика построения этого изобразительного текста обнаруживается также в афоризме "Поцелуй – это звонок в верхний этаж, чтобы открылся нижний" (зап. 50-х годов, Москва).

Соответственно, "ворота города должны были представляться в виде женского органа производительности. Так мы и видим в международном фольклоре: открыть ворота – это значит родить, и ворота однозначны женскому рождающему органу. Материнская утроба при родах – открывающиеся небесные ворота, а пройти сквозь ворота, через дверь – значит спастись, родиться" [Фрейденберг 1978, с. 497]. Отмечается аналогия между Иерусалимом и лоном женщины (прежде всего беременной): "священное пространство – это материнское лоно,  к которому относится идеальный regressus ad uterum (возвращение в материнскую утробу); там, где ты родился, ты находишь  покой, безопасность, пищу, тепло, нежность; там ты живешь, как в раю"" [Корнель 1999, № 30]. Материнской утробе уподобляет Бомбей Салман Рушди, когда он пишет, что должен был "вырваться из Утробея (Wombey), родительского тела <...> улизнул, чтобы родиться" (роман "Прощальный вздох мавра"), а главарь мафиозной банды обращается к тому же городу с ласковыми словами – как к женщине: "Красивая Мумбаи, маратхская Мумбаи" (роман "Земля под ее ногами"); "матерью всех городов" называл Бомбей художник и архитектор Джон Локвуд Киплинг, отец Редьярда Киплинга [Глушкова 2000, с. 3].

Следует обратить внимание: практически во всех приведенных примерах город уподобляется женщине. Учитывая архаические истоки данной метафоры, ее следует признать "базовой", в то время как обратное (и, очевидно, вторичное) уподобление (женщины городу) встречается несопоставимо реже. Вероятно, уникальным случаем возникновения подобного образа в древних культурах является "межтестаментный" апокриф "Иосиф и Асенеф" [см. о нем: Брагинская 2003, с. 34-41, а также: Касьян 2003, с. 42-45], рассказывающий о мистическом преображении героини в "град-убежище" (так ей предлагается называться), причем в ее описании появляются нечеловеческие (космические) черты**.

В новое время подобное "переворачивание" исходной метафоры встречается чаще. Отвергая комплименты П. Брантома в свой адрес, Маргарита де Валуа уподобляет себя старому городу, красоты которого – давно в прошлом. По этому поводу она цитирует строки Дюбелле "Это значит искать Рим в Риме / И ничего римского в Риме не находить" и далее поясняет: "Подобно тому как люди с удовольствием читают о Трое, Афинах, о других известных городах в пору их расцвета, хотя в настоящее время мало что осталось от их былого величия, точно также вам нравится превозносить красоту, от которой не осталось и следа" [Мемуары королевы Марго 1995, с. 34-35]. Нет никакого сомнения в том, что основанием для подобного сравнения являются устойчивые ассоциации, жившие в европейской культуре со времен античности. А вот цитата из современного произведения – романа М. Бютора "Изменение": "И теперь уже понятно, что вы любите Сесиль только потому, что для вас она олицетворяет Рим, она – голос Рима, его зов, вы не любите ее без Рима и вне Рима". Здесь неразделимость женщины, уподобленной городу и самого города почти такова же, как и у Платонова.

***

Риторический прием, в соответствии с которым Москва в художественных и публицистических текстах рассматривается как женщина (мать, вдова), восходит к XVIII в.

Москва – "мать градов" (В.П. Петров, Е.И. Костров, 1782 [Nicolosi 2002, p. 103; СМ, с. 18]), "матушка Москва" (М.М. Долгоруков "Плач над Москвою", 1782 [СМ, с. 26]), "княжений знаменитых мать" (впрочем, и "России дочь любима"; И.И. Дмитриев, 1795 [СМ, с. 21]),  "матушка-столица" у А.И. Полежаева [1957, с. 127] ("Иван Великий", 1833) , "матушка родная златоглавая Москва" у Л.А. Мея (1840) [СМ, с. 167] и т. д. По наблюдению А.Л. Осповата, первое упоминание "вдовства" Москвы имеет место в неопубликованном при жизни автора сочинении М.М. Щербатова "Прошение Москвы о забвении ея" (сер. XVIII в.): "Источники слез, яко у вдовицы, потекли из глаз моих, умолкли веселые лики на стенах моих"; "С того времени и доныне [речь идет о середине восемнадцатого столетия] лишилася я удовольствия зрить пребывающих монархов в стенах моих" [Щербатов 1997, с. 256-257], далее термин "вдова / вдовица" за Москвой закрепляет Карамзин (в "Бедной Лизе"), а от него он переходит в пушкинский "Медный всадник", причем с обновлением щербатовской коннотации (первобрачие Москвы с российским монархом): "порфироносная вдова"***.

Иногда о Москве говорится в мужском роде, что обусловлено грамматической формой слова "город / град": "Москва <...> / Пречудна в древней красоте <...> / Едва желанную отраду / Великому внушил слух граду..." (М.В. Ломоносов, 1754 [см. Nicolosi 2002, p. 101-102]), "... Град Москва, водою нищий,/ Знойной жаждой был томим;/ Боги сжалились над ним..." (Н.М. Языков "На громовые колодцы в Мытищах", 1830 [Языков 1964, с. 288]). Чаще встречается неустойчивая (женская/мужская) ипостась, вызванная чередованием в стихотворении слов "Москва" и "город / град", как, например, у А.П. Сумарокова ("Град, русских городов владычица прехвальна <...> но хвален больше ты..." (1755 [СМ, с. 17]; ср. "собирательница сил" у М.А. Дмитриева [цит. по: Бак 1998, с. 997, 999]), или в знаменитых строках Лермонтова ("Сашка", 1835-1836): "Москва, Москва!.. люблю тебя как сын <...> Люблю священный блеск твоих седин <...> Ты жив!.." [Лермонтов 1980, с. 227]; ср. у И.И. Козлова: "Москва! <...> Но я твой сын..." [СМ, с. 31]. Женский род в стихотворении В.Г. Бенедиктова "Москва" (1838) – "Хоть старушка, хоть седая,/ А все пламенная / <...> Вот она! Давно ль из пепла? / А взгляните – какова?.." – далее, после строки "Град старинный, град упорный...", сменяется формами мужского рода ("Он с веселым русским нравом..."), а потом снова возвращается к женскому: "Ненаглядная Москва!/ Дух тобою разволнован,/ Взор к красам твоим прикован <...> многи лета / И жива и здрава будь!" [Бенедиктов 1983, № 95, с. 156-158].

Так же обстоит дело в наиболее известном (но, по-видимому, зависимом от сочинения В.Г. Бенедиктова [Бак 1998, с. 1001, 1012-1013]) стихотворении Ф.Н. Глинки "Москва" (1840): "Город чудный, город древний,/ Ты вместил в свои концы / И посады, и деревни,/ И палаты, и дворцы!" Мужской род, обусловленный употреблением слова город, инерционно используется далее на протяжении первых трех строф ("опоясан... весь пестреешь... стал велик и знаменит"). В четвертой появляется "матушка Москва", после чего встречаются только формы женского рода (кроме последней строфы, где опять речь идет о "городе / граде"): "Ты не гнула крепкой выи / В бедовой своей судьбе: / Разве пасынки России / Не поклонятся тебе? <...> Ты, как мученик, горела.../ И под пеплом ты лежала / Полоненною;/ И из пепла ты восстала / Неизменною!.." [Глинка 1986, с. 91-92]. Такое же чередование грамматического рода – в поэме В.С. Филимонова "Москва. Три песни" (1845): сначала – "Я вам старушку нарисую...", затем – "Город русский, город барский,/ Витязь в греческих бармах,/ Прежде в шапочке татарской,/ Там в французских кружевах...", после – "Колыбельница Петра,/ Там престольная вдовица,/ Лишь Петрополя сестра...", и снова: "Ныне старец наш седой,/ Молодеющий, привольный,/ Из развалин великан <...> Ратоборец благородный...". Но в завершении – "Незабвенна славой вечной <...> Всех кормилица Москва! / И богата, и прекрасна,/ Православию верна,/ Величава, самовластна,/ И приветна, и грозна..." [Филимонов 1988, с. 203, 233-234, 236, 238].

Пожалуй, более последовательно о Москве в женском роде говорят прозаические тексты. В своей "Прогулке по Москве" (1811-1812) К.Н. Батюшков [1955, с. 314] замечает, что если прошлой зимой "Москва пела <...> от скуки", то нынче она "танцует – от скуки", а также что ее "поистине можно назвать Цитерою". Согласно М.М. Богословскому ("Москва в 1870-1890-х годах") великий князь Сергей Александрович в качестве нового генерал-губернатора "Москве, совсем его не знавшей ранее <...> не понравился, не пришелся по душе. Москва его, сразу же, со дня его приезда, невзлюбила" [Богословский 1997, с. 94]. В предвкушении обещанных бесплатных увеселений по случаю коронации Николая II "Москва волновалась, радостно ожидая начала их, и готовилась к ним еще накануне", "жила в эти дни впечатлениями необыкновенной суеты и яркой пестроты мирового государства" [Краснов 1997, с. 142]. А "у Москвы душа была особенная", – признается мемуарист XX в., Л.Л. Васильчикова  [1997, с. 302] – "...с чувством глубокой нежности вспоминаю я о Москве, о всех ее особенностях и несуразностях".

Обратим внимание, что во всех этих случаях (и во множестве им подобных) о Москве говорится как о живом антропоморфном женском существе. Но необходимо еще раз подчеркнуть, что, во-первых, это прямо связано с приведенными микроконтекстами (более широкие контексты по крайней мере уменьшают степень подобной антропоморфности), а во-вторых, до некоторой степени обусловлено инерцией языка, в котором слово "Москва" – женского рода (а Петербург – мужского).

Дело, однако не сводится к грамматике, идея существования городов "женских" и "мужских" вообще присутствует в русской культуре. Кроме представления о Москве как о матери, вспомним старую пословицу "Елец – всем ворам отец", а также выражения "Одесса-мама" и "Ростов-папа" в воровском жаргоне XX в. [Джекобсон, Джекобсон 1998, с. 214]. Пословица "Питер женится, Москву замуж берет" появляется сразу после официального бракосочетания Петра и Екатерины (1712 г.), ее более поздний вариант (по Далю) – "Питер женится, Москва – замуж идет"; что же касается пословицы "В Ленинграде женихи, а в Москве невесты", то она бытовала в Петербурге / Ленинграде до самого недавнего времени [Синдаловский 2000, с. 209-210].

Намеченное Н.М. Карамзиным противопоставление Москвы с ее "полу-Азиатской физионогмией" и "красивого, великолепного Петербурга" ("Записка о московских достопамятностях", 1817 [Карамзин 1997, с. 19]), встречающееся и у А.С. Пушкина [1958, с. 272-273] "Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками <...> Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы" ("Путешествие из Москвы в Петербург"), впоследствии было развернуто Н.В. Гоголем ("Петербургские записки 1836 года"), причем именно в плане оппозиции женского/мужского [Манн 1996, с. 399]: "Москва – старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается на свете; Петербург – разбитной малый, никогда не сидит дома... Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи" [Гоголь 1984, с. 168]; ср. приведенную выше пословицу.

В "Войне и мире" (III, 3, XIX) Наполеон с Поклонной горы глядит на Москву как на распростертую перед ним женщину, чувствует дыхание ее "большого и красивого тела". "Une ville occupee par l’ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность], – думал он <...> И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу" [Толстой 1962, с. 366]. По поводу данного описания Н.П. Анциферов [1990, с. 14-15] замечает: "Такое видение образа Москвы (в качестве существа женского. – С.Н.) возможно лишь при условии единовременного ее восприятия с вершины горы или колокольни <...> Профессор И.М. Гревс рекомендует начинать "завоевание" города с посещения какой-либо вышки"; весьма показательно использование здесь слова "завоевание"!

На самом деле оставленная Москва мертва, точнее мертво именно ее женское начало. Это внешнее жизнеподобие писатель передает через развернутое сравнение брошенного города с "обезматочившим" ульем [Толстой 1962, с. 370-372]. По наблюдению А.К. Жолковского, именно отсутствие у женщины-города "матки" делает невозможным то насилие/обладание, о котором вожделеет завоеватель [Жолковский 1995, с. 95-97]. Не исключено, что именно поэтому глава завершается фразой "Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья" [Толстой 1962, с. 372] – вспомним о глубинном мифологическом подтексте входа/въезда в город завоевателя/жениха.

Как отмечает А.К. Жолковский [1995, с. 96], Толстым здесь используется несколько женских образов Москвы, среди них основные: мать (с русской точки зрения) и девушка, подлежащая обесчещению (французская позиция). Перечень может быть дополнен за счет приведенных ранее примеров. Москва – "вдова" (щербатовская плачущая "вдовица", пушкинская "порфироносная вдова", "престольная вдовица" у В.С. Филимонова); "мать" ("мать градов" у Е.И. Кострова, В.П. Петрова и у многих других, "княжений знаменитых мать" у И.И. Дмитриева, "матушка Москва" у М.М. Долгорукова и Ф.Н. Глинки, "матушка-столица" у А.И. Полежаева, "матушка родная златоглавая Москва" у Л.А. Мея и т. д.); "старушка" (В.Г. Бенедиктов, В.С. Филимонов); редко – "дочь" [России] (И.И. Дмитриев), "сестра" [Петрополя] и даже (с не вполне ясным смыслом) "колыбельница" [Петра] – тоже у В.С. Филимонова. Кстати, по наблюдению Р. Николози, когда Москва начинает именоватся "матерью городов русских", Петербург может представляться ее "сыном": "Тебе и сам Петрополь сын" (В.П. Петров), "Достойный сын Москвы, Царицы над градами" (Е.И. Костров) [Nicolosi 2002, p. 103].

Определения, как можно видеть, преимущественно статусные и возрастные. Библия, с которой в конечном счете так или иначе связано представление о женщине-городе в нашей культуре, историю города описывает "в образе женщины, проходящей все свои жизненные фазы и ситуации: девушки, невесты, матери; бездетной, изнасилованной, брошенной, разведенной и вновь вступившей в брак" [Die Stadt als Frau]. Обращает однако на себя внимание, что в приведенных примерах – от М.М. Щербатова до В.С. Филимонова – упор делается на преклонный возраст ("Трясущи сединой, вещает..." у М.В. Ломоносова, "Ее седина пременилась..." у Н.Н. Поповского, "старушка", "почтенна старости власами" у Е.И. Кострова [Nicolosi 2002, p. 102-103; СМ, с. 18]), на статус вдовства и материнства, в то время как состояния предбрачные и брачные (девушка, невеста, жена) вообще не упоминаются. Это соответствует имперским идеологемам, которые особое распространение получают в период подготовки и празднования семисотлетнего юбилея Москвы [Бак 1998]. Соответственно сложившимся к этому времени поэтическим трафаретам, обычно констатируется ее материнство (по отношению к другим русским городам – ср. "мать всех городов" Бомбей! –  а затем и к гражданину России / автору произведения / его герою), вдовство "порфироносной" (по отношению к "новой столице"), воздается должное ее значению для русской истории, ее героическому сопротивлению Наполеону, воспевается ее возрождение "из пепла". Отмечаются, наконец, большие размеры ее тела: "Главу <...> Венчанну, взводит к высоте,/ Как кедр меж низкими древами..." в оде М.В. Ломоносова, "главою облаков достигши..." (Е.И. Костров), "Седящу на холмах высоких..." (И.И. Дмитриев) [Nicolosi 2002, p. 102; СМ, с. 18, 21], ср. дыхание ее "большого и красивого тела" (в "Войне и мире").

Иначе – в народной мифологии, где "Москва замуж идет", где она – молодая девушка, невеста. В сущности, такому представлению гораздо больше следуют прозаические тексты, в которых Москва – русская красавица, чудесная, румяная, вальяжная, дородная, которая поет и танцует, волнуется, радуется, чревоугодничает (чем, кстати, вполне напоминает платоновскую героиню). Косвенно представление о Москве как о городе, связанном именно с прельстительным женским началом, отражено в сонете А.П. Сумарокова ("...но хвален больше ты еще причиной сей,/ Что ты жилище, град, возлюбленной моей,/ В которой все то есть, что лучшее в природе" [СМ, с. 17]) или в "Деревенской песне" Г.А. Хованского (1795): "На клячонке я собрался / На Москву хоть посмотреть;/ И Катюше обещался / Там на девок не глядеть <...> Признаюсь тебе, я встретил / Множество в Москве девиц..." [Гусев 1988, II, № 85] (в фольклоризованном варианте: "...Там Лизете обещался / На красавиц не глядеть...") [Маяк 1876, с. 87-88].

В своем противопоставлении Москвы и Петербурга Гоголь использует обе традиции: с одной стороны, у него "Москва – старая домоседка" (ср. у В.С. Филимонова [1988, с. 238]: "Где задумал Петр пирушку,/ Из кокошника в чепец / Нарядил Москву-старушку..."), с другой, "в Москве всё невесты". На пересечении этих семантических рядов (Москва – мать и Москва – молодая женщина / девушка / "восточная красавица") построена и приведенная выше сцена из "Войны и мира".

Создается впечатление, что эта вторая тенденция постепенно берет верх – все реже Москву называют матерью и тем более "вдовой" (относительно редкий пример – архаизирующий стиль Н. Клюева ("Сказ грядущий", 1917): "Будто белая престольная Москва / Не опальная кручинная вдова" [Клюев 1969, т. 2, с. 224] или "Сидит на гноище Москва,/ Неутешимая вдова..." [цит. по: Мешков 1992, с. 125], у него она также "боярыня вальяжная" [Клюев 1969, т. 1, с. 344]). Но появляются и новые интонации: "Столица бредила в чаду своей тоски" (К.М. Фофанов, 1884 [СМ, с. 178]); "Семь дней и семь ночей Москва металась / В огне, в бреду" (В. Ходасевич "2-го ноября", 1918 [1989, с. 110]) ; "Вся Москва – под шатром бессонницы,/ Очи смотрят, а все ж легла...", "Вдыхает Москва стекленеющий воздух,/ Упругая грудь раздалась как меха,/ Глядит по ночам в шелковистые звезды / И преющих листьев гребет вороха" (Б. Горнунг "Из московских стихов 1925 г." [2001, с. 33, 30]).

Обратим внимание, что много позже молодой (иногда – обнаженной, спящей) женщиной в политической карикатуре времен перестройки изображается Россия [Гусейнов 2000, с. 222-228]. Вообще, параллельно изменению семантики метафор, относящихся к Москве,  происходят и аналогичные изменения в поэтическом обращении ко всей стране: "О Русь моя! Жена моя..." (А. Блок); "...тебя невестою растили", "отдалась разбойнику и вору" (М. Волошин, "Святая Русь", 1917). В советской поэзии оба подхода ("традиционный" и "новый") объединяются: "Как невесту Родину мы любим,/ Бережем, как ласковую мать" (В. Лебедев-Кумач). По мнению Х. Гюнтера [1999, с. 172-173], в 30-е годы наблюдается параллелизация образов женщины и Родины, женщины и земли; с этим связан целый ряд мифологем романа "Счастливая Москва" и Платонов якобы реагирует именно на рождение архетипа матери в советской культуре. Едва ли так – подобная параллелизация произошла много раньше 30-х годов, а черты матери в платоновской героине почти не проглядываются.

 Особенно интенсивно "молодеет" город после революции ("Ты не акрополь, где течет поныне / Из жилок мраморных девичья кровь..." [Горнунг 2001, с. 32]), и это позволяет взглянуть на него с немыслимой до того точки зрения – с одной стороны, "Чтоб объехать всю курву-Москву" (О. Мандельштам "Нет, не спрятаться мне от великой муры...", 1931), а с другой, "Ты вся – движенье, молодость и рост..." (В. Лебедев-Кумач).

Определенный семантический обертон был и в лозунге "Пролетарская Москва ждет своего художника" (лето 1933 г.) [Корниенко 1997, с. 150] – вспомним устойчивое выражение о невесте, которая ждет своего избранника (и иносказательно – о христовой невесте; ср. также: "святой город Иерусалим <...> уготованный как невеста, украшенная для мужа своего", Откров. св. Иоанна, 21, 2). В героине Платонова можно отыскать и то, и другое: и "курву-Москву", и "движенье, молодость и рост..."

***

Итак, как мы могли убедиться, для создания центрального образа своего романа, Платонов, в сущности, не нуждался в "софиологии" В. Соловьева. Все необходимые для этого элементы уже содержались в традициях русской словесности, автору, естественно, хорошо знакомой; так, общее место "любовь к Москве" имеет в романе прямую сюжетную реализацию, а слова отца героини о причине ее имянаречения ("Город чудный! – объяснял отец" [П 1991, с. 65]) звучат прямой отсылкой к стихотворению Ф.Н. Глинки "Москва" ("Город чудный, город древний..."); даже горение героини во время ее прыжка с парашютом сопоставимо с горением Москвы в 1812 г. (ср. у того же Ф.Н. Глинки: "Ты, как мученик, горела... / И из пепла ты восстала / Неизменною!.."). Вероятно, знал он также фольклорные коннотации этой темы ("Москва замуж идет"), как и чувствовал архетипическую основу подобной семантики. Писателю надо было только прислушаться к тенденции развития соответствующих словоупотреблений, перевести образ, связанный с "Москвой женского рода", со стилистического уровня на семантический (что отчасти уже сделал Гоголь), в буквальном смысле слова оживить его, персонифицировать, переведя из плана метафорического в план прямого смысла, предварительно "перевернув" саму эту метафору, т.е. из   города-женщины  сделать  женщину-город.

В какой степени он поступал именно так, можно понять из некоторых текстуальных совпадений между стилистической фактурой романа и выявленными выше топосами литературной традиции (хотя было бы неправильно в каждом случае указывать на какие-либо конкретные тексты как на непосредственные источники тех или иных платоновских образов). Встреча Сарториуса и Москвы (в набросках к финалу романа), "многодетной, но непобедимой" есть прямое развитие поэтической метафоры "матери-Москвы", с одной стороны, и "непобедимой Москвы", с другой, – из юбилейной (пред-юбилейной и пост-юбилейной) поэзии середины XIX в. "У Москвы душа была особенная" (из мемуаров XX в.) – именно ее душой, по замыслу Платонова, в финале должен "без усилий" овладеть главный герой. "Москва славилась своим чревоугодием", она была "румяная... сытая до отвалу, дородная", исполненная радостными ожиданиями (из мемуаров) –  "пусть она вкусно ест и помногу, не болеет, радуется... не помня никакого несчастья" (Платонов). Наконец, ее "большое тело...", "вид ее большого, непонятного тела" (у Платонова) – прямое напоминание "большого и красивого тела" Москвы у Толстого.

И еще: в докладе председателя МТП С. Динамова, связанном с акцией "Пролетарская Москва ждет своего художника" (1933),  констатировалось, что Москва относится к "обойденным темам", и предлагалась обойма новых тем: план "Большой Москвы", метрополитен и др. [Корниенко 1997, с. 151]. Можно сказать, что Платонов не только "не обошел" тему метрополитена, но и метафору "Большой Москвы" прямо реализовал, сделав героиню своего романа Москву обладательницей "большого тела".

______________________

* Здесь и далее в тексте статьи ссылки на роман А. Платонова "Счастливая Москва" даются по его последнему изданию [П 1999], кроме тех случаев, когда речь идет о набросках и вариантах, имеющихся в его первой журнальной публикации [П 1991].

** Автор признателен Н.В. Брагинской за указание на эту параллель и за разъяснения, касающиеся семантики данного образа.

*** Пользуюсь случаем поблагодарить А.Л. Осповата, предоставившего мне эти сведения.

Сокращения

П 1991 – Платонов А. Счастливая Москва. Публикация М.А. Платоновой. Подгот. текста и коммент. Н.В. Корниенко // Новый мир, 1991, № 9.

П 1999 – Платонов А. Счастливая Москва // Страна философов Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 3. По материалам третьей международной научной конференции, посвященной творчеству А. Платонова 26-28 ноября 1996 года. Москва. Редактор-составитель – Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 1999.

СМ – Стихи о Москве: Сборник. М.: Агентство "ФАИР", 1997.

Литература

Анциферов 1990 – Анциферов Н. Душа Петербурга. Л.: Ленинградский комитет литераторов. Агентство "Лира", 1990.

Бадаланова-Покровска 1995 – Бадаланова-Покровска Ф. "Дивна града" – девица и невяста, съпруга и вдовица, а понякога и блудница // Епос – етнос – етос. Епосът във фолклорната култура на славянските и балканските народи. София, 1995.

Бадаланова-Покровская, Плюханова 1989 – Бадаланова-Покровская Ф.К., Плюханова М.Б. Средневековые исторические формулы (Москва / Тырново Новый Царьград) // Труды по знаковым системам, XXIII. Текст – культура – семиотика нарратива. Тарту, 1989 (Уч. зап. ТГУ, вып. 855).

Бенедиктов 1983 – Бенедиктов В.Г. Стихотворения. Л.: Советский писатель (Биб-ка поэта. Большая серия, 2-е изд.), 1983.

Бак 1998 – Бак Д. Семисотлетие Москвы как историко-культурный текст // ПОЛYТРОПОN. К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. Отв. ред. Т.М. Николаева. М., Индрик, 1998.

Батюшков 1955 – Батюшков К.Н. [Прогулка по Москве] // Батюшков К.Н. Сочинения. М.: ГИХЛ, 1955.

Богословский 1997 – Богословский М.М. Москва в 1870-1890-х годах // Московский альбом. Воспоминания о Москве и москвичах XIX-XX веков. Сост. Ю. Александров, В. Енишерлов, Д. Иванов. М.: Наше наследие, 1997.

Брагинская 2003 – Брагинская Н.В. Что, если "Иосиф и Асенет” – первый греческий любовный роман? // В поисках "ориентального” на Балканах. Античность, Средневековье. Новое время. Тезисы и материалы (Балканские чтения 7, 24-25 марта 2003). М.: Ин-т славяноведния РАН, 2003.

Бютор 1979 – Бютор М. Изменение // Иностранная литература, 1979, № 8-9.

Васильчикова 1997 – Васильчикова Л.Л. Мимолетное. Из воспоминаний о Москве // Московский альбом. Воспоминания о Москве и москвичах XIX-XX веков. Сост. Ю. Александров, В. Енишерлов, Д. Иванов. М.: Наше наследие, 1997.

Вертинский 1997 – Вертинский А.Н. Я артист // Московский альбом. Воспоминания о Москве и москвичах XIX-XX веков. Сост. Ю. Александров, В. Енишерлов, Д. Иванов. М.: Наше наследие, 1997.

Веселовский 1921 – Веселовский А.Н. Из истории эпоса // Веселовский А.Н. Избранные труды. М., 1921.

Возякова 2000 – Возякова Н.В. Гранадский топос в испанской литературе XVI века. Диплом. М., ИФФ РГГУ, 2000.

Глинка 1986 – Глинка Ф. Сочинения. М.: Советская Россия, 1986.

Глушкова 2000 – Глушкова И. Утроба Бомбея. Реальный город в магической прозе Салмана Рушди // Книжное обозрение Ex libris НГ, № 42 (165), 02.11.2000.

Гоголь 1984 – Гоголь Н.В. Петербургские записки 1836 года // Гоголь Н.В. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М.: Правда, 1984.

Горнунг 2001 – Горнунг Б. Поход времени. Кн. 1: Стихи и переводы.  М.: РГГУ, 2001

Гусев 1988 – Песни русских поэтов. В двух томах. Сост., подгот. текста, биогр. справки и примеч. В.Е. Гусева. Л.: Советский писатель (Биб-ка поэта. Большая серия, 3-е изд.), 1988.

Гусейнов 2000 – Гусейнов Г. Карта нашей Родины: идеологема между словом и телом. Helsinki: Institute for Russian and East European Studies, 2000.

Гюнтер 1999 – Гюнтер Х. "Счастливая Москва" и архетип матери в советской культуре 30-х годов // Страна философов Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 3. По материалам третьей международной научной конференции, посвященной творчеству А. Платонова 26-28 ноября 1996 года. Москва. Редактор-составитель Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 1999.

Джекобсон, Джекобсон 1998 – Джекобсон М., Джекобсон Л., Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник (1917-1939). М., Современный гуманитарный университет, 1998.

Друбек-Майер 1994 – Друбек-Майер Н. Россия – "пустота в кишках" мира. "Счастливая Москва" (1932-1936 гг.) А. Платонова как аллегория // Новое литературное обозрение, № 9 (1994).

Дмитровская 1995 – Дмитровская М. Антропологическая доминанта в этике и гносеологии А. Платонова (конец 20-х - середина 30-х годов) // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. По материалам второй международной конференции, посвященной 95-летию со дня рождения А.П. Платонова. 17-19 октября 1994 года. Москва. Вып. 2. М.: Наследие, 1995.

Жолковский 1995 – Жолковский А. Инвенции. М.: Гендальф, 1995.

Золотов 2000 – Золотов Ю.М. Городские культы средневековой Руси // Живая старина, 2000, № 3.

Карамзин 1997 – Карамзин Н.М. Записка о московских достопамятностях // Московский альбом. Воспоминания о Москве и москвичах XIX-XX веков. Сост. Ю. Александров, В. Енишерлов, Д. Иванов. М.: Наше наследие, 1997.

Касьян 2003 – Касьян М.С. Пища богов и Божия трапеза (Мед и пчелы в апокрифе "Иосиф и Асенет”) // В поисках "ориентального” на Балканах. Античность, Средневековье. Новое время. Тезисы и материалы (Балканские чтения 7, 24-25 марта 2003). М.: Ин-т славяноведния РАН, 2003.

Кирша Данилов 1977 – Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. Изд. подгот. А.П. Евгеньева, Б.Н. Путилов. М.: Наука, 1977 (Лит. пмятники).

Клюев 1969 – Клюев Н. Сочинения. Т. 1-2. Под ред. Г.П. Струве, Б.А. Филиппова. [Б.м.]: A. Neimanis Buchbetrieb und Verlag, 1969.

Корнель 1999 – Корнель П. Пути к раю. Комментарии к потерянной рукописи. СПб.: Азбука, 1999

Корниенко 1991 – Корниенко Н.В. "...На краю собственного безмолвия" // Новый мир, 1991, № 9.

Корниенко 1995 – Корниенко Н. Повествовательная стратегия Платонова в свете текстологии // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. По материалам второй международной конференции, посвященной 95-летию со дня рождения А.П. Платонова. 17-19 октября 1994 года. Москва. Вып. 2. М.: Наследие, 1995.

Корниенко 1997 – Корниенко Н.В. "Москва во времени". Об одной литературной акции 1933 года // Октябрь, 1997, № 9.

Костова 1998 – Костова Х. Структура пространства в романе А. Платонова "Счастливая Москва" // Проблемы границы текста в культуре: Studia Russia Helsingiensia et Tartuensia VI / Ред. Л. Киселева. Тарту, 1998.

Краснов 1997 – Краснов Вас. Ходынка. Рассказ не до смерти растоптанного // Московский альбом. Воспоминания о Москве и москвичах XIX-XX веков. Сост. Ю. Александров, В. Енишерлов, Д. Иванов. М.: Наше наследие, 1997.

Крепс 1986 – Крепс М. Техника комического у Зощенко. Benson: Chalidze Publications, 1986.

Кулагина, Селиванов 1999 – Городские песни, баллады, романсы. Сост., подгот. текста и коммент. А.В. Кулагиной, Ф.М. Селиванова. Вступит. ст. Ф.М. Селиванова. М.: Филол. ф-т МГУ, 1999.

Лермонтов 1980 – Лермонтов М.Ю. Поэмы // Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. Л.: Наука, 1980.

Малыгина 1999 – Малыгина Н. Роман А. Платонова как мотивная структура // Страна философов Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 3. По материалам третьей международной научной конференции, посвященной творчеству А. Платонова 26-28 ноября 1996 года. Москва. Редактор-составитель Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 1999.

Манн 1996 – Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М.: Coda, 1996.

Матвеева 1999 – Матвеева И. Символика образа главной героини // Страна философов Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 3. По материалам третьей международной научной конференции, посвященной творчеству А. Платонова 26-28 ноября 1996 года. Москва. Редактор-составитель Н.В. Корниенко. М.: Наследие, 1999.

Маяк 1876 – Маяк. Русский народный песенник, заключающий в себе 500 нумеров разного содержания, как-то: комические куплеты, шансонетки, романсы, песни народные малороссийские, цыганские и бурлацкие и сцены из народного, еврейского и цыганского быта. 2-е и дополнен. издан. с 8-ю литогр. картинами. М.: Издание Д. Куприянова, 1876.

Мемуары королевы Марго 1995 – Мемуары королевы Марго. Пер. И.В. Шевлягиной. Вступ. ст. и коммент. С.Л. Плешаковой. М.: Изд-во МГУ, 1995.

Мешков 1992 – Мешков В. Открытие Москвы. Путеводитель по книгам. М.: Книжная палата, 1992.

Муравьев 1827 – Муравьев А.Н. Таврида. М., 1827.

Неклюдов 1998 – Неклюдов С.Ю. "Сдается пылкий Шлиппенбах" (К истории одной метафоры) // ПОЛYТРОПОN. К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. Отв. ред. Т.М. Николаева. М., Индрик, 1998.

Никулин 1947 – Никулин Л. Старая и новая Москва в художественной литературе. М.: Московский рабочий, 1947.

Полежаев 1957 – Полежаев А.И. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель (Биб-ка поэта. Большая серия, 2-е изд.), 1957.

Пушкин 1958 – Пушкин А.С. Путешествие из Москвы в Петербург // ПСС в 10 тт. Изд. 2. Т. 7. М.: Изд-во АН СССР, 1958.

Салмина 1964 – Повести о начале Москвы. Под ред. М.А. Салминой. М.-Л., 1964.

Синдаловский 2000 – Синдаловский Н.А. Мифология Петербурга. Очерки. СПб.: Норинт, 2000.

Тарковский 1969 – Тарковский А. Вестник. М. Советский писатель, 1969.

Толстой 1962 – Толстой Л.Н. Война и мир // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 6. М.: ГИХЛ, 1962.

Филимонов 1988 – Филимонов В.С. "Я не в Аркадии – в Москве рожден..." Поэмы, стихотворения, басни, переводы. М.: Московский рабочий, 1988.

Флоренский 1914 – Флоренский П. Столп и утверждение истины. Опыт православной теодиции в двенадцати письмах. М.: Путь, 1914.

Фрейденберг 1978 – Фрейденберг О.М. Въезд в Иерусалим на осле (Из евангельской мифологии) // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Наука, 1978.

Ходасевич 1989 – Ходасевич В. Стихотворения. Л.: Советский писатель (Биб-ка поэта. Большая серия, 3-е изд.), 1989.

Чагин 1999 – Чагин Г.Н. История в памяти русских крестьян Среднего Урала в середине XIX – начале XX века: Учебное пособие. Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 1999.

Щербатов 1997 – Щербатов М.М. Прошение Москвы о забвении ея // Москва в описаниях XVIII века / Подгот. текста, статьи С.С. Илизарова. Комм. И.Р. Гринина, С.С. Илизарова. М., 1997 (по автографу; впервые: ЧОИДР, 1860. Кн. 1. С. 49-56)

Яблоков 1995 – Яблоков Е. Счастье и несчастье Москвы ("Московские" сюжеты у А. Платонова и Б. Пильняка) // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. По материалам второй международной конференции, посвященной 95-летию со дня рождения А.П. Платонова. 17-19 октября 1994 года. Москва. Вып. 2. М.: Наследие, 1995.

Языков 1964 – Языков Н.М. Полное собрание стихотворений. М.; Л.: Советский писатель (Биб-ка поэта. Большая серия, 2-е изд.), 1964.

Die Stadt als Frau – Die Stadt als Frau (0827 Hauptseminar) // Lehrstuhl fuer Altes Testament und Theologischen Frauenforschung an der Katholisch-Theologischen Fakultaet der Rheinischen Friedrich-Wilhelms-Universitaet Bonn <http://www.uni-bonn.de/atfrauenforschung/veranst/ss2000hauptseminar.htm>

Makarand Paranjape 1992 – Makarand Paranjape. Plaing the Dark God. Calkutta–Allahabad–Bombay–Delhi: Rupa & Co, 1992.

Nicolosi 2002 –Nicolosi R. Москва в русской панегирической литературе XVIII века (к постановке темы) // Russian Literature. T. LII (2002).