Е.В. Милюкова
"Великий русский поэт": о метаморфозах поэтической судьбы "монтажника с Коксохима"
Коль доведется умирать,
То у меня, - учтите! -
Завод - отец,
Деревня - мать
И черный труд - учитель! 1
Автор этих строк - В.А. Богданов - ушел из жизни в "поэтическом" возрасте - 37-летним. Он работал монтажником в коксохимическом цехе ЧМЗ 2 и возглавлял заводское литературное объединение "Металлург". Спустя немногим более двух лет после его смерти, 5 октября 1977 года, в газете "Вечерний Челябинск" появилась статья, озаглавленная строкой одного из его стихотворений - "Я работаю в цехе - Россия...", - где другой челябинский поэт - Геннадий Суздалев - вспоминает о своем друге: "Он часто называл себя великим и обязательно добавлял: русский. И при этом хитро улыбался... Однажды, когда мы с ним были вдвоем, он сказал: "Все, наверное, думают, и ты тоже, что я серьезно говорю "великий". Потом поднялся и начал декламировать: "Выхожу один я на дорогу..." Голос его был полон горечи. Потом он читал Есенина. После строчек "Где-то в чистом поле у межи отрывал я тень свою от тела", помолчав, открылся: "Как нам далеко до них!"
Актом разрыва с собственной тенью может быть осмыслен и этот болезненный жест самоиронии поэта, когда уже невозможно впадать в наивные заблуждения на свой счет (если даже "все", кто вокруг тебя, не выражают сомнений в твоем величии) и когда эта "тень" отлетает в зону полной неопределенности между "МЫ" и "ОНИ".
"Так сложилась судьба Вячеслава, что, кроме семилетки и школы ФЗУ, другого образования у него не было. Зато у него были пятнадцать лет работы на "тревожных высотах" коксохима,.. - пишет участник литобъединения "Металлург" Анатолий Белозерцев. - /.../ Уезжая в Москву (на двухгодичные Высшие литературные курсы при Литинституте - Е. М.), он считал, что в поэзии двадцатого века были только четыре больших поэта: Сергей Есенин, Александр Прокофьев, Василий Федоров и он, В. Богданов. Ну, может быть еще Николай Тряпкин. Вернувшись с ВЛК, он совсем перестал говорить о своей поэзии, зато без устали рассказывал об Александре Блоке, Валерии Брюсове, Николае Клюеве, взахлеб читал их стихи. Правда по-прежнему любил и ценил творчество С. Есенина, А. Прокофьева, В. Федорова и Н. Тряпкина. Но о себе молчал". 3
По-видимому, именно в это время строка "выхожу один я на дорогу..." в рамках оппозиции "МЫ" - "ОНИ" обрела для поэта Богданова очертания вопроса о собственной поэтической судьбе, когда обычная хрестоматия вдруг развернулась для него в картину звездного неба, где "ОНИ", безусловно, - "звезды", вечные, бессмертные и недостижимые. Поэтому о "НИХ" - только стоя, "поднявшись" для декламации.
Однако хрестоматийное "в небесах торжественно и чудно..." - есть истина для Вячеслава Богданова не только потому, что произнесено "с небес", но потому, что и сам он - профессиональный ВЫСОТНИК. Осознание этого обстоятельства и предстает симптомом разрыва "тени с телом" - расщепления наивного поэтического сознания и вычленения "тени" "Я" из коллективного "тела" "МЫ". В результате стихотворение Богданова "Заводская дорога", по которой нескончаемо "плывет" "людской поток", 4 становится для него собственным "Выхожу один я на дорогу...
Осветился зарею завод,
Корпуса поднимаются строго.
Пролегла к проходной на восход
Вдоль берез заводская дорога...
На ней
Породнился с монтажной судьбою.
Сколько дум я пронес над тобою
По вершинам размашистых дней.
Заводская дорога,
Ты мне
Открывала желанные двери.
Никакой тебя меркой не смерить,
Не поставить ни с чем наравне!
Ты меня уводила на высь,
Ты меня опускала на землю.
Как наследство, тебя я приемлю
И ценю, как нелегкую жизнь.
Не кончаешься ты у цехов,
Под огнем своих плавок искристых.
Ты - начало судьбы и стихов,
Всех дорог моих дальних и близких.
Как бы случайно "залетающая" в текст романсовая интонация ("Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака..." - "Ты меня уводила на высь, ты меня опускала на землю...") адекватна пространственно-семантической структуре текста, обретающей очертания образа древа жизни и апеллирующей к конкретному источнику хрестоматийной парадигмы, остающемуся, впрочем, недостижимо далеким: "нам" по-прежнему "далеко до них".
И действительно, слишком несопоставимы те "выси", о которых идет речь в сопоставляемых текстах (каждый из которых завершает поэтическую и человеческую судьбу своего автора): "тень" хрестоматийного поэта отлетает в космические пределы ("Спит Земля в сияньи голубом..."), тогда как "высь" отражающего эти смыслы текста совершенно иная: "высотная" ("монтажная") судьба дает возможность поэтической "тени" автора лишь слегка приподняться "над" предопределенностью общего пути:
...заводская дорога...
На ней
Породнился с монтажной судьбою.
Сколько дум я пронес над тобою
По вершинам размашистых дней... 5
"По вершинам" означает еще и "поверхностно", но предпринимаемое для этого "отрыва" титаническое усилие дается нашему поэту не менее "больно" и "трудно", нежели хрестоматийному, ибо семантика железа (именно так называется одно из стихотворений В. Богданова), с которым ему постоянно профессионально приходилось иметь дело, оказывается полностью "спроецирована" на сферу собственного поэтического творчества:
Я гнул его,
Рубил зубилом
Под сводом заводских небес, -
говорит поэт, сознавая разницу между "ИХ" небесами и его - заводскими, и все же:
С железом я к высотам лез,
Когда плечом своим нехилым
Познал его удельный вес.
Оно покорно,
Словно глина.
Его секреты я постиг.
Оно певуче,
Словно стих.
А чья в нем гибкость?
Балерины.
Чья стойкость?
Рук мастеровых.../.../
Поистине наивной выглядит запечатленная в этих сравнениях искренняя попытка рабочего поэта "привлечь внимание" Аполлоновых муз к столь малохудожественному материалу как железо, с которым, впрочем, "мастера" на Урале всегда умели виртуозно справляться:
И вспомнить радостно и лестно,
Как покорялось мне железо,
И что меня небесполезно
Учили делу мастера! 6
Отсюда проистекала его искренняя убежденность в том, что и поэтическому мастерству тоже можно и должно учиться: у тех, прежде всего, кто умел дружить с музами - у "НИХ".
Так оппозиция "МЫ - ОНИ" в известный момент фокусируется в проблему выбора собственной судьбы, где "МЫ" и есть та самая "почва", эту "судьбу" определяющая. "Мы - мы", - пишет друг Вячеслава Богданова В. Сорокин. "Куда мы ни ступим - железо и железо, грохот и грохот, дым и копоть, дым и копоть, железное и раскаленное. Железо - даже над скромными холмиками металлургов. Железо и совесть, Железо и ветер озерный, железо и дождь..." 7 Структура фразы несет в себе парадигму укорененного в народном сознании представления об этапах полноценной человеческой судьбы, выразившегося в формуле "огонь, вода и медные трубы", оставляя, впрочем, "непроговоренным" последний пункт этой триады - о славе. И странным образом "совпадая" с ней в имени, не к поэтической славе стремился монтажник-высотник, написавший однажды:
Я живу на Урале,
В городище железном.
Здесь прописку мне дали,
Посчитали полезным. 8
В пределах этой железной реальности сама чудесная возможность вопроса о выборе явилась уникальным актом манифестации подлинной свободы, открывшейся В. Богданову именно как возможность выбора поэтической судьбы.
"...уже после того, как не стало Вячеслава, вышел его сувенирный сборник "Самое дорогое",- пишет Анатолий Белозерцев и, перечисляя по именам его коллег по цеху, вспоминает, как они "много и от души рассказывали ... о Славке Богданове (для них он навсегда остался Славкой)...". 9 Упоминание о смерти поэта меняет позиции местоимений в рассматриваемой антитезе: "МЫ" обретает значение "ОНИ", ибо для "НИХ он навсегда остался Славкой".
Это преображение было глубоко мотивировано тем, что сам Богданов никогда не мыслил свой жизненный выбор как разрыв, перелом в судьбе. Он всегда сознавал свою причастность "железному" братству:
Последний раз
Иду с братвою в душ
Под теплые,
Игольчатые струи,
Они звенят и пляшут,
Словно струны,
Снимая тяжесть с огрубелых душ... -
пишет он в стихотворении "Причастность", -
Струись,
Струись, серебряный поток!..
И бей в лицо,
Как над печами пламя...
Я смою грязь
От тысячи потов,
Оставив чистой
О заводе память...
Омовение в душевой мыслится актом преображения души: ее перехода из огня в стихию "серебряной пыли" поэтических струй:
Огнями дышит коксовая печь,
Ревут-ревут
Моторами пролеты.
Я в душевой
Снимаю робу с плеч -
Прощай, завод,
Друзья мои,
Работа...
Нет,
Я душой к заводу не остыл!
А за работой
В грохоте стозвучном,
Я разглядел
С монтажной высоты:
Не легче путь,
К поэзии зовущий...
На этом пути между "МЫ" и "ОНИ" точка, где в данный момент находится его "Я", оказывается одинаково "далеко" удалена от обеих крайностей рассматриваемой оппозиции, взаимно отражающих поэтическую тень одинокого странника:
Друзья мои!
Вы завтра без меня
Уйдете ввысь,
Под всполохи и рокот.
Я вас найду
По россыпям огня,
Монтажный труд -
Он виден так далеко... 10
Прощальный взгляд свидетельствует об окончательности выбора, осуществляемого единственно верным способом - душой. Это давало веру в то, что и его "железная муза" не будет отвергнута поэтическими небесами, ибо сказано:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен -
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело... 11
Заданная импульсом свободы тема блужданий и рабочим поэтом осмыслена в пределах парадигмального содержания категории памяти:
Если что-то случится со мной,
Вдруг в пути заплутаю немного,
Оглянусь - у меня за спиной
Свет несет заводская дорога... 12
Излишне комментировать значение фраз о "чете" "белеющих берез" и "солнце русской поэзии" в контексте народной культуры, которой принадлежал рабочий поэт: воспринятые из нее хрестоматийные поэтические образы и выступают у Богданова в функции исчерпывающих ориентиров собственной судьбы:
Пролегла к проходной на восход
Вдоль берез заводская дорога...
Однако когда, казалось бы, пространство "инициации" (проходная) уже позади и "желанные двери", наконец, раскрываются, - неожиданно приходится столкнуться с тем, кого можно было бы условно назвать "стражем порога", явственно трансформирующим обозначенную местоименную оппозицию в вариант "Я" - "ОНИ" и произносящим следующее: "Вы спрашиваете, есть ли у вас основания мечтать о поступлении в литинститут. Избави Бог вас думать об этом учебном заведении с основаниями или без оных. /.../ Если вы разделите людей на партийных и беспартийных, мужчин и женщин, мерзавцев и порядочных - это все еще не такие различные категории, не такие противоположности, как отношения между мною и противоположным мне миром, в котором любят, ценят, понимают, смакуют и обсуждают стихи, пишут их и читают. Это мир мне полярный и враждебный, и ту же ноту враждебности вызывает во мне... ваша поддержка царящего предрассудка, ваше участие в общем заблуждении".
Данный фрагмент из письма Б. Пастернака 13 также вполне выглядит своего рода голосом "с небес", поскольку принадлежит поэту хрестоматийному, в 1934-35 годах на курсах в Малеевке принимавшему участие в обучении молодых рабочих поэтическому мастерству. Теперь же, в середине 50-х, Б. Пастернак отвечает одному из таких поэтов: "Как же непоследовательна в таком случае моя деятельность, - скажете вы, - но я никогда не утверждал себя "поэтом" (это слово очень годится на обертки к туалетному мылу, и в русской практике я не люблю его)... Я многим занимался в жизни и до такой степени был противником образования секции поэтов при союзе писателей, что даже спорил по этому вопросу с Горьким. Но оставим лучше меня, я скажу вам, что думаю, по-другому.
Даже в случае совершенно бессмертных, божественных текстов, как, например, Пушкинских, всего важнее отбор, окончательно утвердивший эту данную строчку или страницу из сотни иных возможных. Этот отбор производит не вкус, не гений автора, а тайна, побочная, никогда в начале неизвестная, всегда с опозданием распознаваемая сила, видимостью безусловности сковывающая произвол автора, без чего он запутался бы в безмерной свободе своих возможностей.
В одном случае это трагический задаток, присутствие меланхолической силы, впоследствии сказывающейся в виде преждевременного самоубийства, в другом - черта предвидения, раскрывающаяся потом посмертной победой, иногда только через сто лет, как было со Стендалем. Но во всех случаях именно этой стороной своего существования, обусловившей тексты, но не в них заключенной, разделяет автор жизнь поколения, участвует в семейной хронике века, - а это самое важное, его место в истории, - этим именно велик он и его творчество".
Оказываясь свидетелем явления в жизнь как бы вызревшей, наконец, "тайны", удивительнее всего констатировать, что поэт Вячеслав Богданов был, действительно, "великим" и "русским" поэтом в том самом значении, о котором говорит Б. Пастернак: именно в его текстах концентрированно выражены принципиальные смыслы осознанной в творчестве уральских рабочих поэтов локальной картины мира. Участие в советской индустриальной "семейной хронике века" потребовало от него поэтического прорыва сквозь железо и огонь к почвенным силам древа жизни, о чем, вторя Пастернаку, говорит Петр Проскурин уже именно в связи с В. Богдановым: "Однажды Леонид Леонов, этот мудрый старик, сказал в разговоре со мной: "Петр Лукич, вы знаете, когда начинается писатель? Когда его похоронят и когда он прорастет из могилы"... Вот Вячеслав Богданов сейчас пророс. Пришло время, двадцать лет молчали - и вдруг пророс". Это фрагмент очерка "Из сердца народа", опубликованного в газете "Тамбовская жизнь" в октябре 1997 года. 14
Тамбовская деревня Васильевка была родиной Вячеслава Богданова:
Стек в лощины предутренний мрак,
Спит деревня, садами завесясь.
Лишь в дали на скале,
Как рыбак,
Наклонился над озером месяц.
Развернулась заря широко,
Поджигая росу по курганам.
В луговых берегах далеко
Мчит речушка под гривой тумана... 15
"Его мать, Пелагея Михайловна, рассказывала,.. что он, сидя на русской печке, при керосиновой лампе, сочинял свои первые стихи, некоторые отправлял в газету. В деревне пели его частушки",- вспоминает двоюродный брат В. Богданова Виктор Сошин и говорит: "Он умер с билетом в кармане на тамбовский поезд. /.../ Проведя обследование трупа, врач, выйдя на улицу, закурил и, не обращая на нас, близких, внимания - да он и не знал нас, - с резкой нервозностью сказал: "Отравили парня, сволочи...".
Предложение похоронить В. Богданова в Москве было отвергнуто. "Урал сказал: "Нет, он наш и будет похоронен в Челябинске". Поэты-друзья сказали, что... Слава будет последнюю ночь находиться во Дворце металлургов, там, где он проводил занятия литературного объединения. Так и сделали, и друзья его не уходили от него всю ночь. После похорон друзья - поэты и прозаики - выступили на литературном вечере в городском парке... Читали стихи, рассказывали о Славе..."
Б. Пастернак, безусловно, знал, о чем предупреждает, когда раздраженно писал о своей нелюбви к слову "поэт" в "русской практике", понимая, что здесь нет необходимости быть большим пророком: Вячеслава Богданова нашли мертвым 11 июля 1975 года в общежитии Литературного института, он "лежал с кровяным выделением изо рта", а накануне "до 12 ночи на вахте дежурным читал стихи..." 16 Так в "русской практике" судьба поэта неизбежно оказывается трагической иллюстрацией ставшего тоже хрестоматийным: "О, если б знать, что так бывает, когда пускался на дебют..."
Но поистине пророчески звучат слова другого поэта - Аршака Тер-Маркарьяна: "Именно тогда в доме, что напротив остановки "Зеленый дом", где из окон нашей "общаги" Останкинская башня казалась мне бетонным пером, воздвигнутым в честь литераторов, родились эти строки:
Из глубинки, хлебом небогатой,
Вот они, живые, - налицо:
Николай Анциферов, Богданов
Джангр Насунов, Николай Рубцов...
Слушаем мелодию внимательно,
Счастливы, что поступили в "Лит",
Правда, места нет нам в хрестоматиях,
Вдоволь места у могильных плит..." 17
Так и для Вячеслава Богданова в точке поэтического возраста "почва" и "судьба", наконец, совпали, образовав "скромный холмик металлурга", над которым, впрочем, отнюдь не "железо":
Теперь тебе спокойно
и темно
под белизной
светящейся березы... 18
Следует сказать, что разница между мыслившим свою душу "в заветной лире" поэтом "от Бога" и поэтом Богдановым "сводится" к тому, что тему собственного бессмертия они вводят разными наклонениями: пророчески-императивно ("Нет, весь я не умру!...) и условно-вопросительно ("Коль доведется умирать..."). В этом смысле "монтажнику с коксохима" удалось избежать наивных "заблуждений", о которых предупреждал Б. Пастернак и которые сам он прекрасно сознавал:
Куда я лез -
Котенок в драках львиных?
Москву ли взять на голое "ура"?!
Был, как трава перед косой,
Наивен, -
Наивность тоже зрелости пора… 19
