Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика

Коммуникативная ситуация бытования (рассказывания, воспроизведения) былички долгое время оказывалась на периферии исследования славянской мифологии и лишь сравнительно недавно стала рассматриваться как самостоятельный объект изучения (см., прежде всего: Разумова 1993, 6; Душечкина 1995, 5-19; Мигунова 2002, 243-265; Виноградова 2004, 13). Особенности былички как речевого жанра определяются, прежде всего, спецификой коммуникативной ситуации, в которой она существует в реальной традиции и которая достаточно далека от той весьма искусственной ситуации интервью собирателя с информантом, в которой чаще всего записываются былички при полевой работе. Такое интервью не просто является неестественной средой рассказывания былички (особенно при работе малоопытного собирателя), оно вызывает искажение структуры порождаемого текста и неточное, превратное восприятие собирателем того, что рассказал ему информант. Первой это заметила В.Н. Харузина еще в 1929 г. (Харузина 1929, 47-57) - “бережный исследователь и тонкий знаток народной словесности, впервые обратила внимание на то разрушение фольклорного текста, которое происходит при исполнении его “на заказ” - когда фольклорист производит запись не в естественной обстановке (в определенное время и в своем кругу), а в обстановке случайной и не соответствующей данному рассказу. Время и текст оказываются прочно связанными... То, о чем можно говорить вечером, не подходит для утра; то, о чем повествуется в течение одного календарного периода, неуместно для другого” (Душечкина 1995, 6).

Поскольку ситуация бытования былички до последнего времени не воспринималась как объект изучения, исследователи XIX- первой половины XX в. почти не фиксировали на ней свое внимание, и оставили довольно мало полноценных описаний таких ситуаций, что создает дополнительные препятствия для изучения. Трудность описания естественной коммуникативной ситуации, в рамках которой бытует современная быличка, - ее внешне слабая (иногда равная нулю) ритуальная организация, принципиальная невычлененность из потока бытового общения, “растворенность” в повседневном неформальном диалоге, в котором быличка перемежается “с сообщениями местных новостей, сплетен, обсуждением того, что случилось в течение дня” (Мигунова 2002, 246). Несмотря на ощутимую эволюцию условий бытования мифологических текстов, произошедшую за полтора столетия исследуемого периода, основной вектор которой, как было ранее сказано, направлен в сторону ослабления ритуальных сторон коммуникации и большего включения мифологических текстов в бытовой узус, все же представляется возможным описать “классическую” коммуникативную ситуацию бытования былички и ее характерные черты, присущие ей во все времена (разумеется, мы не касаемся здесь архаических форм существования былички за отсутствием репрезентативного материала).

Несмотря на внешнюю расплывчатость и неопределенность, коммуникативная ситуация рассказывания былички в действительности имеет один, но весьма надежный жанровый определитель - это, говоря словами Саши Соколова, “время для частных бесед”. Принципиальная характеристика условий бытования былички в том, что она не просто существует в рамках бытового неформального диалога, как говорилось ранее, а что в своей естественной среде она всегда рассказывается в рамках беседы - именно в этой разновидности диалога она как должное воспринимается и говорящим и слушающим, включенными в традицию, и именно это обстоятельство налагает на порождаемый текст все тематические, когнитивные, языковые и прочие особенности (в том числе способы наименования мифологических явлений), которые делают быличку быличкой. Т.о. коммуникативная ситуация бытования былички только на первый взгляд является неопределенной - в самом деле она имеет вполне конкретные черты ситуации беседы, что обусловливает время и место рассказывания былички, а также круг участников общения и их роли.

Анализируя различия между тремя синонимическими терминами, обозначающими разновидности речевого общения, - разговором, беседой и диалогом, - И.Б. Левонтина показала, что “в слове разговор главное - это содержание общения, его тема, предмет. В слове беседа на первом плане - само общение, его качество. Можно сказать, что беседа предполагает “плотную ткань общения”. В слове диалог акцентируется структура акта речевого общения... Так, если цель разговора состоит в выяснении истины или принятия решения, то цель беседы скорее иная - гедонистическая, ритуальная и т.п.” (Левонтина 1994, 71-72). Т.о. беседа, в которую “погружена” быличка, имеет несколько характеристик, отличающих ее от разговора. Во-первых, это преобладание фатической функции (предполагающей общение ради общения) над информативной, вернее - выражение информативной функции с помощью фатической, через фатическую, о чем будет сказано ниже. Отсюда следует вторая особенность беседы, определяющая неторопливый, обстоятельный, неформальный и дружеский характер общения. В-третьих, беседа от разговора отличается своей структурой - она предполагает постоянный обмен репликами между говорящим и слушающим (в отличие от разговора, при котором возможен длительный монолог одного участника общения и пассивное “поддакивание” второго): “Для беседы необходимо, чтобы говорящий и слушающий постоянно менялись ролями. Иными словами, беседа складывается из достаточно большого числа реплик обоих участников, длина которых сравнительно невелика - этим обеспечивается “плотность общения” (там же, 73). Наконец, четвертое отличие беседы от разговора - статусное равенство участников беседы (беседа может происходить только между людьми, ощущающими свое равенство хотя бы в момент данной ситуации общения - разговор между начальником и подчиненным или между следователем и подследственным вряд ли можно назвать беседой).

Все эти характеристики вполне приложимы к ситуации рассказывания былички. В отличие от сказки, которая бывает достаточно длинной и предполагает наличие рассказчика и пассивного слушателя, тексты быличек, как правило невелики и вполне укладываются в понятие “реплики”, которыми обмениваются участники диалога. В отличие от других видов мифологического текста (поверья и дидактического высказывания), быличка не может рассказываться вне эмоционально-оценочного “ореола”, дружеского, доверительного фона общения, предполагающего высокий фатический уровень. Быличка не может рассказываться “на ходу”, второпях, в официальной, формальной обстановке - для нее необходимо свободное “частное” время. Что касается статусного равенства между участниками беседы, то оно удовлетворяет только “классической” коммуникативных ситуации, для которой оно обязательно, - в ряде ситуаций рассказывание былички предполагает ролевое неравенство собеседников - наличие “бывалого” рассказчика и вопрошающего “профана”.

Т.о. для коммуникативной ситуации, в которой функционирует быличка, существует только одна постоянная характеристика - это ситуация беседы. Остальные составляющие речевой коммуникации (бытовой/ритуальный характер ситуации, хронотоп, статус участников беседы по отношению друг к другу, даже отчасти иллокутивные цели рассказывания былички) могут меняться в определенных пределах, образуя, так сказать, свободное “речевое поле”, в котором существует быличка, каждый раз отчасти меняя свою форму и структуру в зависимости от изменения одного (или нескольких) из параметров коммуникативной ситуации. Вместе с тем, представляется возможным описать наиболее типичную, “классическую” форму, в которой бытовала быличка в традиционный период, и ее возможные варианты, в которых она смешивается с другими видами мифологического рассказа (прежде всего, с поверьем) и отчасти меняет привычную структуру.

Существование былички в составе беседы определяют время и, в меньшей степени, место ее рассказывания. Очевидно, что для традиционного периода ритуальная/профанная градация хронотопа имела гораздо большее значение, чем для современного состояния. На хронологическую обусловленность существования мифологического рассказа и ритуальную наполненность времени указывала еще В.Н. Харузина в упомянутой выше работе: “... повествование рассказов допускается не всегда, не во всякое время.... Известное время содействует, очевидно, сгущению в рассказе этой мистической силы, придает действенность рассказу в определенном направлении. Другое время разряжает эту силу, обезвреживает ее, отнимает у рассказа ее действенность, делает его обыденным явлением, с которым соприкасаться, входить в отношения безопасно” (Харузина 1929, 48, 57).

Есть основания считать, что в традиционный период хронотоп рассказывания быличек отличался от современного более четким разделением коммуникативных ситуаций на бытовые и ритуально (календарно) обусловленные. Если первые, вероятно, ничем не отличались от современных, то для вторых отводилось определенное время - вечерние посиделки (ср. название посиделок беседа, бесёда с обозначением речевого жанра, определяющего тип общения на подобных посиделках, где обычно рассказывались “страшные истории”). Календарная приуроченность ситуаций рассказывания мифологических текстов к праздничным дням связана с тематикой подобных рассказов, в которых “говорилось о том, что случалось на праздниках. Особенно часто такие “случаи” рассказывались на народных календарных праздниках: святках, масленице, семике, купале и других. Эти “случаи”, “происшествия”, “истории”, рассказанные очевидцами и со слов очевидцев, и должны были обучить (прежде всего - неопытных молодых людей) правильному поведению в ситуациях, с которыми человек мог столкнуться в праздничные дни и ночи” (Душечкина 1995, 10). Ср. также указания на приуроченность рассказывания мифологических текстов к определенным праздничным датам, чаще всего - к святкам в: (Максимов 1903, 291, 321-323; Завойко 1914, 133). Коммуникативная ситуация бытования былички наиболее характерна для значимых календарных дат, которые были связаны с активизацией “иномирных” существ (святок, троице-купальского периода и др.), но необязательно приурочена только к ним - былички можно было рассказывать и в другое подходящее для беседы, уже “профанное” время, например, перед сном на сезонных работах, в ночном, на привале и др. (вспомним, хотя бы ситуацию обмена быличками в тургеневском “Бежином луге” или рассказывание “былички” героем Савелия Крамарова в “Неуловимых мстителях”: “А вдоль дороги мертвые с косами стоять... И тишина....”) Несмотря на отсутствие явных хронологических ограничений на рассказывание быличек в пределах суток, наиболее подходящее для этого время - вечер (а часто и ночь), “пора меж волком и собаки”, которая ощущается как “время для частных бесед” и “дружеских врак”. Во многом это объясняется уже не ритуальными причинами, а наличием большего свободного времени - необходимого условия для ведения беседы. Многие собиратели текстов народной культуры отмечали, что “записывать тексты от информантов несравнимо легче осенними и зимними вечерами, нежели летом и днем” (Душечкина 1995, 19; ср. также: Сенькина 1987, 67). Сюда, безусловно, относится и схожая коммуникативная ситуация рассказывания детьми друг другу страшных историй (т.н. страшилок), особенно по ночам (Левкиевская, в печати).

Рассказывание быличек в современном узусе, с его разрушенной структурой традиционного хронологического цикла, явно не ограничено строго определенным временем и местом - в принципе, их можно рассказывать всегда и везде - дома и за его пределами (сидя на лавочке на улице, в поезде, в больнице и т.д.), в любое время года - во всех ситуациях, уместных для беседы. Хотя тенденции типичной “быличковой” коммуникативной ситуации сохраняются и в постфольклорный период: “Одна из информанток (1914 г.р., жительница Шольского с/с Белозерского р-на Вологодской обл.) вспомнила, как зимними вечерами к ней в гости приходили замужние соседки и рассказывали друг другу истории про леших и домовых. Ее же дочь (1951 г.р.) сообщила о том, что в детстве присутствовала при этих беседах, но не как участница, а как вынужденный наблюдатель (она находилась в соседней комнате, и собеседницы считали, что она спит)” (Мигунова 2002, 244).

3.3. Для “классической” ситуации рассказывания былички чрезвычайно важным является речевое поведение участников общения, распределение ролей между ними в рамках “быличкового” диалога. Именно жанровые особенности беседы, предполагающий смену реплик собеседников, создают необходимые условия для цикличности рассказывания быличек: “В отличие, например, от сказок, былички исполняются многими из присутствующих, при этом рассказываются по очереди... Циклы строятся из произведений на одну тему” (Зиновьев 1974, 40). Рассказывание былички одним из участников общения предполагает ответную реплику со стороны другого (или других) в виде собственной былички - на эту необходимость ответной реакции обращали внимание многие исследователи, замечая, что быличка, “не стесненная рамками художественной формы фантастической сказки, легко может прерываться слушателями, дополняться или исправляться ими” (Богатырев 1941, 61). И.А. Разумова справедливо сравнивает ситуацию рассказывания былички с ситуацией бытования анекдота (Разумова 1993, 6), также предполагающую цикличность рассказывания, смену реплик участников общения в виде ответных анекдотов нередко на ту же тему.

Статусное равенство партнеров в “классической” ситуации рассказывания былички - одна из ее обязательных характеристик. На наш взгляд, “классическая” ситуация рассказывания былички во многом сравнима с коммуникативной ситуацией, в которой бытует частушка, и которую С.Б. Адоньева называет агоном с его соревновательным исполнением частушек участниками гуляний, “обменом” частушками (от греческого агон - состязание, в том числе и в виде речевого диалога) (Адоньева 2004, 148-156). По аналогии с “частушечным агоном” можно говорить о существовании своеобразного “быличкового агона” в “классической” коммуникативной ситуации ее бытования. Состязательность между участниками, заложенная в частушечном агоне, пусть в гораздо более слабой и редуцированной форме характерна и для ситуации рассказывания быличек. Состязательность предполагает не просто знание быличек и умение их рассказывать, но и знание того, как распределяются ролевые “обязанности” между участниками беседы. “Историю для того и рассказывают, чтобы собеседник отреагировал на нее и сам объяснил или объявил рассказчику, “что это было”, а в качестве доказательства своего понимания привел аналогичный пример - еще один рассказ” (Мигунова 2002, 245). Умение рассказывать былички, знание быличек является ценностью, оно способствует самоутверждению рассказывающего, повышает социальный престиж в глазах окружающих (также как умение петь частушки, “перепеть” соперницу, парировать, отвечая частушкой на частушку). Неумение участвовать в ситуации рассказывания быличек, незнание негласных правил реакции на рассказанное, нарушающее структуру беседы, вызывает недоумение и раздражение рассказчика, его негативную реакцию. О таком не знании приемов того или иного речевого жанра говорил М.М. Бахтин, приводя в пример человека, не владеющего жанром светской беседы: “Многие люди, великолепно владеющие языком, часто чувствуют себя совершенно беспомощными в некоторых сферах общения именно потому что не владеют практически жанровыми формами данных сфер... все дело в неумении владеть репертуаром жанров светской беседы, в отсутствии достаточного запаса тех представлений о целом высказывания, которые помогают быстро и непринужденно отливать свою речь в определенные композиционно-стилистические формы, в неумении вовремя взять слово, правильно начать и правильно кончить...” (Бахтин 1997, 183).

Поэтому статусное равенство в ситуации рассказывания былички вовсе не предполагает возрастной, половой, социальной, образовательной и т.д. идентичности собеседников - это равенство умеющих рассказывать былички и понимающих друг друга с полуслова собеседников, в одинаковой степени включенных в традицию. Т.о. под равенством статусов собеседников мы понимаем равное владение ими приемами речевого жанра былички. Для такой ситуации не помеха наличие в кругу собеседников нескольких “непосвященных” - беседа идет “помимо” них: “подобную ситуацию неоднократно наблюдали и мы - собиратели, когда в беседе участвовала не одна информантка, а две-три, и когда между ними возникал диалог, при котором наше присутствие переставало замечаться...” (Мигунова 2002, 244).

Как уже говорилось, ситуация рассказывания былички может не быть регламентированной ритуальным календарным временем, а приурочиваться к любому удобному времени беседы, в том числе - вполне бытовому, но цикличность рассказывания и соревновательность, характерная для агона, сохраняются и в этих случаях. По признанию многих полесских информантов, часть тех быличек, которые они пересказывали сотрудникам Полесской экспедиции, были услышаны ими в больнице, в доме отдыха, в поезде и т.д. “Поскольку ситуация групповой потери времени не терпит речевой пустоты, то в ней естественно (среди прочих форм диалога) реализуется повествовательный талант говорящего, осложненный задачей самоутверждения как рассказчика или как личности. Такого рода обмен “случаями из практики” (эстафета при этом не передается, а вырывается со словами “А со мной лучше было”) или целыми жизнеописаниями в выигрышной для автора интерпретации рассчитаны на адресата-слушателя” (Арутюнова 1981, 365).

Распределение ролей собеседников в “быличковом агоне” состоит не только в том, что слушающий сменяет говорящего, рассказывая ответную быличку, но и в том, что Т.Г. Винокур называла “коммуникативным соавторством” (Винокур 1993, 84). Быличка как законченный текст в ее “классическом” виде представляет собой двучленное высказывание, полнота и законченность которого в равной степени создаются и говорящим, и слушающим. По существу, эта двучленность является не чем иным, как парной репликой в диалоге, или минимальной диалогической единицей, когда реплика говорящего “вынуждает” ответную реплику собеседника (Баранов, Крейдлин 1992, 95). Двучленность былички заключается, прежде всего, в том, что на говорящем лежит функция рассказывания типологически адекватного повествования, своего рода - “картинки”, соответствующей той или иной семантической модели, известной в данной традиции и обладающей необходимым количеством релевантных признаков, необходимых для правильного “опознания” слушающим этой картинки. Однако обязанность “отождествить” представленную “картинку” с возможным именем-идентификатором лежит отнюдь не на рассказчике (как думают многие наши фольклористы), а на слушателе, на что чрезвычайно точно обратила внимание Е.А. Мигунова: “В традиции мифологический рассказ существует, как правило, в диалоге, и, с этой точки зрения, вопрос собирателя “А что это было?” - неадекватен. Историю для того и рассказывают, чтобы собеседник отреагировал на нее и сам объяснил или объявил рассказчику, “что это было”, а в качестве доказательства своего понимания привел аналогичный пример - еще один рассказ. Состояние удивления или недоумения, с которым сам потерпевший/рассказчик повествует о произошедшем событии, заставляет его на вопрос “А что это было?” отвечать: “А Бог его знает”. Но он же охотно назовет другому рассказчику или очевидцу события имя мифологического персонажа из услышанной им истории. Даже человеку непосвященному с точки зрения носителя традиции (например, собирателю), рассказчик не всегда считает нужным что-либо объяснять. Это позволяет предположить, что в традиционном бытовании былички пояснения подобного типа не входят в функции рассказчика. Поэтому, вероятно, он испытывает затруднение и даже раздражение, когда привычный ход беседы нарушается неуместным, с его точки зрения, вопросом. По сути, он, наоборот, ждет, что слушатель вступит в диалог и сам назовет имя мифологического персонажа или расскажет свою “встречную” историю, тем самым приведя структуру общения в равновесие: один собеседник сообщает историю, а другой - имя. В противном случае, как показывают наблюдения, коммуникация нарушается” (Мигунова 2002, 245).

Т.о. загадочное равнодушие информанта к наименованию того мифологического явления, о котором он рассказывает, столько раз ставившее в тупик собирателей, объяснявших его то табуированием “страшного” имени демона, то разрушением и забвением традиции, в самом деле вызвано коммуникативными особенностями диалога, в котором существует быличка, и которые определяют двучленность ее структуры. Можно предположить, что “размытость”, неясность имени события, о котором повествуется в быличке, не является лишь тенденцией последнего времени, а что она была изначально присуща быличке как речевому жанру, что она является ее типологической структурной особенностью. Собирателю, общающемуся с информантом, необходимо помнить, что рассказ, который он слышит от информанта и который он принимает за оконченный текст, в самом деле является лишь частью этого текста, одной из парных реплик в диалоге, не полном без ответной реплики слушающего: “Достаточно говорить о взаимозависимости парных реплик, когда инициативная реплика (назовем ее условно самостоятельной) частично предопределяет словесный состав реактивной (ответной) реплики... Взаимная заинтересованность обоих участников диалога в успехе коммуникации помогает как бы равномерному распределению ответственности за нее между говорящим и слушающим” (Винокур 1993, 85).

Ролевое несоответствие слушающего той коммуникативной ситуации, которая задана рассказыванием былички, приводит к нарушению не только коммуникации между собеседниками, но и структуры самой былички. В своем большинстве те тексты быличек, которые существуют в научном обороте (и которые так усиленно изучаются в качестве фольклорного жанра), в реальности являются или “половинками” от полноценного текста былички с отсутствующей ответной репликой (потому что в искусственных рамках собирательского интервью ее произносить просто некому) или же синкретическим текстом, содержащем имя описанного явления (когда информант понимает, что имеет дело с “профаном” и по сути берет на себя функции второго собеседника, включая “ответную” реплику в структуру собственной части рассказа), а также элементы поверья, предназначенные для обучения “непосвященного” и разъяснения ему описанных в быличке событий. Ср. пример такой былички-“половинки” без ответной реплики: “ Пошл а я ў п оле да й заб ыла, шо Трийца. Пов исила я дитя [ колыбель с ребенком ] , погодов ала, а сам а за раб оту. Зач ула, што дитя риг оче [смеется], пишл а оп ять заколых ала дитя и зновь почал а роб ить. Дит я оп ять риг оче. Тут б ачу: диўки к оло дит я. Взял а ег о да й пишл а до д ому, а нэ то залоскот али б [защекотали] дитя” (Вышевичи, зап. Л.М. Ивлевой, ПА). Ср. также пример былички, в которой ответная реплика включена информантом в структуру самого текста: “Коля в б ане поп ариўся. Сестр а к аже: "Ночуй, ночуй". Ночью, м оже в 12, м оже в час. Иду я,- к аже, - троп инкою. Вых оде ў белом [женщина], в олос до земл и т ягнется, а лиц о некрепко б ачил. "Куд а идёшь?" - "Дом ой". - "Я тебя проводжу. Я не думала, что ты будешь так ит ить". - "А я хорош о иду". “Прих одим, - каже, - до речки”. - "А як же ты п ойдешь?" - Я иду по кл адце [ по мостику ] , а он а рядом - не то по воде, не то как. Тут, к аже, я и сдрейфил. Перешл и речку, а она ему: "Я д умала паб ачить тебя не ў таком виде. Я тебя ишч э поцал ую". - “А як же ты будешь целов ать? [Лица у нее не было]. Тут собака гавкне два раза - и где он а д елась. Это як ась рус алка, что к осы [волосы] по с амой земл е тягнутся. Это ж внук мне расск азывал. Это ў суботу на Гряной [неделе случилось]” (Челхов, зап. Л.М. Ивлевой).

Двучленная коммуникативная форма существования былички, как бы распадающаяся на “картинку”, описываемую одним собеседником, и опознание этой “картинки”, идентификацию ее с помощью названия, подбираемого вторым собеседником, имеет много общих черт с бытованием в устной среде загадки, поскольку она во многом сравнима с ситуацией загадывания-отгадывания. Ситуация загадывания загадок, как и ситуация исполнения быличек, а особенно - частушек, представляет собой диалогический агон, в котором участники соревнуются между собой в знании загадок и умении отгадывать их (ср., например, диалог между дружками в русском свадебном обряде, представляющий собой цикл обмена загадками, призванный подтвердить квалификационный статус дружки, его успешность в качестве этого свадебного чина - Шейн 1898, 644-662). Загадка двучленна, как и быличка, она также представляет собой парную реплику - полный текст загадки состоит из “картинки”, описываемой говорящим, и идентификации этой “картинки”, производимой слушающим, при этом собеседники “в определенных ситуациях могли меняться местами - или регулярно, то есть в каждом новом цикле, или в зависимости от успеха-неуспеха идентификатора” (Топоров 1994, 29). Быличка по ряду характеристик наиболее близка к тому типу протозагадки-идентификации, который В.Н. Топоров относит к наиболее архаическому виду загадок, чья цель - онтологическая классификация и упорядочивание мира, т.е. функция познания. В таких загадках вместо вопросно-ответной структуры присутствует другая - соотносительно-опознающая - опознаваемый объект вводится через “некую синтетическую “картину-ситуацию”, а прагматическая направленность таких загадок - “опознание через указание и отождествление” (там же, 25). Ср., например, одну из загадок, загадываемых дружке в упомянутом выше свадебном диалоге: “Стоит дуб, в дубу - тина, в тине - сосна, на верху - лен? - Дуб - квашня; тина - тесто; сосна - мутовка; лен - покрывало”. Быличка, в которой один собеседник рассказывает ситуацию, а другой ее идентифицирует, исходя из знания ситуационных моделей, представленных в данной традиции, функционально соответствует указанному типу загадки: “Идентификация-отождествление как основная операция “прото-загадки”, с помощью которой устанавливается состав мира и некоторые связи, существующие в нем, дает основание предполагать, что ее непосредственное назначение состояло в классификации и сериации состава мира, первых формах осознания принципов организации мира” (там же, 29). Т.о. следует предположить, что двучленная коммуникативная структура былички, в которой описываемое мифологическое явление и его идентификация являются парными репликами разных участников диалога, исполняющих в нем каждый свою роль, аналогична двучленной структуре загадки, в которой идентификация-отождествление загадываемого предмета функционально является способом познания и классификации мира.

Между быличкой и загадкой есть еще одно принципиальное сходство, касающееся не столько коммуникативной ситуации (хотя и ее тоже), сколько способа организации информации, предоставляемой собеседнику для “опознания”: “репрезентантами загаданного концепта служат в загадке его концептуальные свойства. Репрезентация концепта через концептуальные (“неотчуждаемые”, стереотипные) свойства характерна и для других паремий, а также для других типов фольклорных текстов... В различных типах фольклорных текстов использование концептуальных свойств служат различным прагматическим задачам. Так, прагматической задачей загадки является идентификация загаданного концепта, поэтому в пресуппозиции загадки содержится, как правило фрагмент картины мира (т.е. системы знаний о мире)...” (Головачева 1994, 198). В загадке, как и в быличке, репрезентация мифологического явления осуществляется через его постоянные признаки (ср. в загадке: Тонок, долог, в траве не видать = Волос), через функцию, характерное действие (ср.: Течет, течет - не вытечет, бежит, бежит - не выбежит = Река), через его объекты обладания, атрибуты (ср.: Лежит дед, семи шубами одет = Лук). Такая же репрезентация мифологического объекта через его постоянные признаки, функции и атрибуты характерна и для былички: “П осле Тр ойцы это, к ажуть, рус альны т ыждень. Мне одна роск азўала, шо ўон а, яко от о... траў у жала телёнкови и, гоў орыть, идэ - а ян а зляк алась - к ажэ, - у ўэнк у, у б елом пл атте - ну, як пук ойники хорон илы, и так ид э... У ж ыти” (Онисковичи). В этом тексте мифологический объект не назван, но “загадан” через ряд своих “неотчуждаемых” характеристик - признака (в венке, белом платье - как покойников хоронили), времени появления (Русальная неделя), месте и способе проявления (ходит в жите). Ответ-идентификация, которая ожидается от потенциального слушателя - русалка. Рассмотренная аналогия между загадкой и быличкой позволяет понять, почему называние имени мифологического явления, описываемого в быличке, не входит в обязанности рассказчика, а принадлежит его собеседнику - по той же самой причине, по которой при загадывании загадки, репрезентация загадываемого объекта является ролевой обязанностью одного собеседника, а отгадывание-идентификация - обязанностью другого. “Каноническая” ситуация рассказывания былички и не предполагает наличие имени мифологического явления в структуре текста, поскольку это было бы такой же нелепостью, как если бы самом тексте загадки помещалось название загадываемого объекта.

Вывод об идентификации-отождествлении, содержащемся в быличке, как способе познания и классификации мира позволяет нам перейти непосредственно к рассмотрению коммуникативных функций былички. Быличка и поверье, обладая, в принципе, одним и тем же набор функций (иллокутивных целей, ради которых произносится текст), имеют различную иерархию этих функций, т.е. степень их важности по отношению друг к другу. Показательно, что у исследователей выработались довольно схожие представления о наборе коммуникативных функций былички, но нет единого взгляда на иерархию этих функций. Например, В.П. Зиновьев ставит во главу угла дидактическую функцию, считая, что “главная социально-бытовая функция былички, имеющая практический характер, - “предупредить” человека о возможной встрече со сверхъестественными существами, сообщить об их свойствах с целью научить, как нейтрализовать вредные действия этих существ” (Зиновьев 1987, 395). К.Э. Шумов считает, что главная функция былички состоит в том, чтобы закрепить и передать непосвященным корпус правил, запретов и предписаний, относящихся к сфере норм поведения. Эту функцию былички он называет информационной (Шумов 1998, 210-218), хотя по сути (так, как описывает ее К.Э. Шумов), она также является дидактической - обучение и передача знаний лежат в области дидактики, а не информатики. Практически те же функции былички - информативную и дидактическую выделяет И.А. Разумова со ссылкой на Э.В. Померанцеву (Померанцева 1975а, 75-81): “... мифологический рассказ исполняется с целью информации и бытового назидания о правилах общения с представителями потустороннего мира”. При этом Разумова указывает и на эмоциональную функцию былички, однако не уточняет, как же она соотносится с первыми двумя: “Быличка предостерегает, а также стремится испугать, поразить слушателя, вызвать сильное эмоциональное чувство” (Разумова 1993, 5-6). Л.Н. Виноградова также выделяет все названные функции, ставя эмоциональную функцию на третье место после информативной и дидактической: “1) сохранить в коллективе информацию о соседствующих с человеком потусторонних силах; 2) обучить слушателей правилам общения с нечистой силой, предупредить об опасности (дидактическая функция); 3) рассказать о страшном, дать возможность пережить (и тем самым преодолеть) чувство страха; ... 4) так называемая “концептирующая” функция, т.е. актуализирующая ряд важнейших мифологических представлений о мироустройстве”. При этом подчеркивается, что “исполнение и восприятие этих суеверных рассказов происходит в атмосфере сильного эмоционального напряжения” (Виноградова 2004, 12-13). Эмоциональную напряженность, как постоянную категорию былички, отличающую ее от других видов мифологического текста, отмечают практически все исследователи славянской мифологии: “Факт (столкновения с “иномирным” существом - Е.Л.) сам по себе имел настолько сильное эмоциональное воздействие, что не нуждался в создании особой словесной обрядности” (Мельников 1976, 37). Н.И. Толстой в статье “Былички” (СД 1, 278-280) указывал на элемент страха перед потусторонним, переживаемый в быличке.

Отмечая важность эмоционального переживания в ситуации рассказывания былички, почти все исследователи, однако, в иерархии коммуникативных функций отводят ей или третьестепенное место или вообще рассматривают его как некое внешнее по отношению к тексту “обрамление” былички, своеобразную эмоциональную ауру, которая является результатом, “продуктом” рассказа о мистическом событии. На наш взгляд, попытка определить иерархию функций мифологического текста, в том числе и былички, вне коммуникативной ситуации, в которой он произносится, и вне исторического контекста, к которому он относится, является методологической ошибкой и чревата неверными выводами. Без сомнения, информативная, классифицирующая (то, что Э.В. Померанцева называет концептирующей), а также дидактическая функции свойственны быличке. Но они также свойственны и поверью и именно в такой иерархической последовательности, которая указана. Если предположить, что правы те исследователи, которые отдают приоритет информативной и дидактической функциям былички, то возникает закономерный вопрос - чем в таком случае быличка как речевой жанр отличается от поверья, если и там, и там иерархия функций одинакова? Ведь если у текстов одинаковы набор и иерархия коммуникативных функций, то должны быть одинаковы (или хотя бы похожи) и языковые способы их выражения - именно это и определяет речевой жанр. Однако такой вывод приводит к нелепости - разница в языковых способах описания мифологического, а также в способах номинации мифологических явлений в быличке и в поверье настолько явна и очевидна, что доказывать это излишне. Нам представляется, что принципиальное функциональное отличие былички от поверья состоит в том, какими способами в том и в другом случае осуществляется информатика и дидактика. Если в поверье они осуществляются прямым, непосредственным образом - через рациональные суждения, то в быличке их проводником является эмоция. Эмоциональная функция в “классической” ситуации бытования былички не просто является первостепенной, но и представляет собой тот коммуникативный и когнитивный механизм, через который передаются и осуществляются все остальные функции, в том числе - информативная и дидактическая.

В ситуациях, когда собиратели догадывались спрашивать информантов о том, зачем они рассказывают друг другу былички, те отвечали, что делают это, чтобы ощутить эмоциональное переживание, связанное, в первую очередь, с чувством страха. Е.А. Мигунова, приводя воспоминания вологодской информантки о том, как она в детстве из соседней комнаты слушала былички, рассказываемые друг другу взрослыми женщинами, подчеркивает, что “по ее словам, из вечера в вечер могли повторяться одни и те же рассказы, а она слушала их, потому что ей нравилось переживать чувство страха” (Мигунова 2002, 244; разрядка наша - Е.Л.). Эта ситуация во многом сравнима с ситуацией рассказывания детьми друг другу страшилок, когда переживание страха становится фактически самоцелью рассказа. Переживание ребенком (и рассказчиком, и слушателем, но каждым - по-разному, т.к. рассказчику содержание страшилки уже известно) страшного события - психологическая и коммуникативная основа любой ситуации рассказывания страшных историй (ср.: Гречина, Осорина 1981, 96). Ср. тонкое наблюдение Е.В. Душечкиной по поводу того, почему “страшный” святочный рассказ так быстро стал распространяться в городской среде: “Психологическая потребность в слушании и создании аналогичных историй наблюдалась и среди образованных людей, тем более, что этому общественному слою уже явно не хватало обычных в деревенской среде праздничных переживаний и эмоций” (Душечкина 1995, 36). Для определения главной иллокутивной цели рассказывания былички как нельзя лучше подходят слова пушкинского Вальсингама: “Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслаждения...” Таким образом, с точки зрения речевого жанра приоритет эмоции над остальными функциями очевиден, поскольку для беседы (в рамках которой существует быличка) процесс общения (фатическая функция) всегда важнее, чем его практический результат (информативная составляющая) - иначе беседа не была бы беседой, а эмоция является одной из основных проявлений и признаков фатического аспекта общения. Совместное переживание эмоций (страха) в процессе общения можно рассматривать как самостоятельную (если не основную) цель рассказывания былички.

Рассматривая быличку и поверье не только как речевые жанры, но и как тексты, содержащие социально важное знание о мире, попробуем определить их функциональное различие с когнитивных позиций - в первую очередь, это касается того, какой жизненный и социальный опыт воспроизводят данные типы текстов и каким способом в них отражается процесс познания и классификации мира (самым непосредственным образом связанные и с информативной и с дидактической функциями). Для этого обратимся к частным и общим семантическим моделям, о которых говорилось выше. По определению Э.В. Померанцевой, быличка - “рассказ о конкретном случае, базирующийся на верованиях и связанных с ними повериях” (Померанцева 1968, 285), того же мнения придерживаются И.А. Разумова (Разумова 1993, 5) и Л.Н. Виноградова (Виноградова 2004, 11). Однако, такое определение не корректно по сути: важно не то, что это рассказ о конкретном случае контакта с мифологическим явлением - конкретный случай в неопределенно-личной форме может содержать и поверье. Ср. высказывания типа: *“Говорят, что видели, как вот здесь, на этом камне у воды сидит русалка и расчесывает волосы” - подобное высказывание содержит указание на конкретный случай (информация не о русалках вообще, а только о той, которую видели на данном камне), но в нем отсутствует необходимое для былички указание на личность того, кто это видел. Для былички же важно, что это - рассказ о личной форме познания “иномирного”, индивидуально переживаемом опыте такого контакта (даже если это не собственный, а чей-то чужой опыт, пересказанный со слов очевидца), репрезентирующем частную семантическую модель познания, в отличие от поверья, которое представляет собой суммируемый коллективный опыт, общественное знание о мифологическом явлении, опирающееся на общую семантическую модель. В основе былички всегда лежит личностное “Я”, которое познает, оценивает и интерпретирует происходящие с ним события (в том числе и столкновения с иномирным), мир былички - это мир, увиденный глазами одного человека с его личным жизненным опытом и человеческим восприятием этого мира (безусловно, что этот личный опыт вписан в рамки той традиции, к которой принадлежит эта личность). Это позиция восприятия происходящего с точки зрения “Я” отсутствует в поверье, в котором она заменяется безличным знанием, принадлежащем всем и никому в отдельности. Эта разница в когнитивном восприятии одной и той же информации (которая может быть осмыслена в одном случае - как частный опыт, а в другом - как принятая обществом аксиома) проявляется на всех уровнях построения былички и поверья как разных речевых жанров и, в первую очередь, отражается в иерархии их коммуникативных функций. Чем частная семантическая модель познания отличается от общей? - Способом организации и выражения информации. Та же самая информация, заключенная в поверье, в быличке выражается не в виде готового суждения, а в виде “картинки”, содержащей набор концептуальных свойств, “неотчуждаемых” признаков мифологического явления, которые собеседник воспринимает и интерпретирует.

Личностную позицию былички важно подчеркнуть потому, что в основе личного познания мира всегда лежит эмоция. Психология социального познания интерпретирует эмоции “как более высокий уровень познания, одним из аргументов чего является ссылка на то, что они проявляются на самых ранних этапах восприятия, т.е. раньше других, более “когнитивных” элементов знания. В частности, именно эмоции обеспечивают с самого начала в процессе познания оценивание и предпочтения” (Андреева, 2000, 141). Т.о. эмоция в быличке связана не только с переживанием (и сопереживанием) страшного, но также с выработкой “правильного” оценочного отношения к мифологическим явлениям - а это уже является важной социальной информацией (что страшно, что не страшно, чего следует бояться больше и т.д.). Психологи признают, что существуют разные типы когнитивных (т.е. познавательных) процессов: “мышление, оперирующее абстрактным или символическим уровнем, не есть единственный путь репрезентирования явлений. Эмоции обеспечивают взаимодействие между перцептивным уровнем и уровнем абстрактного мышления” (там же). Таким образом, эмоция в быличке “работает” как тот механизм, через который первичное восприятие мифологических событий, передается на уровень умозаключений и подвергается интерпретации. Способность эмоции восприятие события выводить на уровень умозаключения об этом событии в психологии социального познания именуется “аффектом, включенным схемой” ( Fiske 1982) - действие этого когнитивного механизма основано на эмоционально-оценочном компоненте, ранее сформированном у человека по поводу какого-либо объекта или ситуации. Как только возникает нечто, по своим признакам подходяще под выработанную схему оценки таких объектов, эта “дремлющая “оценка” оживает и суждение по поводу возникшего объекта приобретает оценочный характер. Г.М. Андреева, объясняя это положение, приводит в пример ситуацию с зубным врачом: “Предположим, вы безумно боитесь зубного врача (в схеме “зубной врач” заложен аффективно-оценочный компонент). Встреченный вами человек вдруг по какому-то признаку напоминает зубного врача; этот простой сигнал включает дремлющую оценку и немедленно суждение, сформулированное о встречном человеке, приобретает негативный ... характер. Когнитивная схема наполняется при этом оценочным содержанием” (Андреева 2000, 143-144). Если заменить зубного врача на мифологический персонаж, все вышесказанное прекрасно объясняет действие эмоции в ситуации рассказывания былички: “Это тут о, на Крыўым Лазе, ну, ... то там було посеянэ жыто на поле, а стары [ свекор информантки ] поўиў коня пасти и чуе - кинь захрып чогось, и туды дыўицця - а гэто дило було тамтэе перед Еном [ Иваном Купалой ] . Ўин подыўиўся, дыўицця, шо ўси молодухы. Их с дэсять. А там остроў таки... и за рукы побраўшысь и хараўоды там танцують. То ўин з этого коня да ходу до дому. Ўо! У билэ одетые, ў ўэнках” (Онисковичи, ПА). С точки зрения прагматического взгляда испуг свекра информантки (разделяемый самой информанткой, которая стремится передать его слушателям) по меньшей мере странен: почему взрослый здоровый мужчина так испугался танцующих молодых женщин (которые не обращали на него никакого внимания), что бросил коня и убежал домой, невозможно понять без учета приведенного выше “аффекта, включенного схемой”: сформированное традицией (в том числе и опытом, передаваемым быличками) знание о русалках и соответственно эмоциональное отношение к русалкам, включающее их оценку, - часть общего социального знания героя былички о мире (таким же знанием обладает и его невестка - рассказчица былички). Эта “дремлющая” оценка включается у героя, когда он встречает молодиц, соответствующих “неотчуждаемым” признакам русалок (в белом, в венках, танцуют в жите, канун Ивана Купалы). “Дремлющая” оценка (поддерживаемая испуганной реакцией коня) включается и позволяет сформировать суждение-интерпретацию того, что он видит: эти молодухи - русалки. Рассказчица подтверждает адекватность его эмоционального состояния собственным эмоциональным “Ўо!”, заставляя слушателей сопереживать услышанному и тем самым закрепляя у них соответственную оценочную реакцию на русалок как на опасных существ, которых надо бояться и от которых надо удирать, увидев кого-то, напоминающего их по признакам.

Для правильного понимания иерархии коммуникативных функций былички важно, что “эмоциональный компонент - обязательный участник процесса социального познания и что сами эмоции истолковываются как формы знания, в не меньшей степени, чем сами когниции, обладающие значением” (там же, 143). Из сказанного следует, что эмоция как в ситуации рассказывания былички выражаемая собеседниками, так и в рамках самого текста ощущаемая героями былички - это не просто одна из коммуникативных функций былички, и даже не главная из функций - это, своего рода, - гиперфункция, та функциональная среда, в которой осуществляются другие функции былички, - информативная и дидактическая. Эмоция необходима не только для того, чтобы воспринимать и познавать мир, но и для того, чтобы помнить и передавать это знание, поскольку “социальные ситуации интерпретируются и хранятся в памяти на основе их распределения прежде всего по эмоциональным категориям: “приятный”, “формальный” или “опасный” (Ван Дейк 1989, 166).

Как нам представляется, в процессе эволюции традиции за период в полтора столетия несколько изменилась иерархия коммуникативных функций былички, как и других видов мифологического текста. В первую очередь это связано с почти полным разрушением ритуальных (календарно обусловленных) ситуаций бытования мифологического текста. На наш взгляд, процесс погружения в бытовой узус разных видов мифологического текста сильнее всего коснулся именно былички, которая в ряде случаев стала приближаться к тому типу бытового речевого жанра, который в городской среде связан с рассказами об опасных случаях из собственной жизни и жизни знакомых, ср., например, рассказы о попадании под машину, падении в шахту лифта, присутствии при пожаре, нападении преступников и т.д. (Бергельсон, в печати). Как уже говорилось, это сопряжено с частичным изменением целей рассказывания былички, а следовательно - перестройкой ее коммуникативных функций, в первую очередь - эмоциональной. Как справедливо указывал ряд исследователей (ср., хотя бы: Померанцева 1975а; Мигунова 2002, 244, Виноградова 2004, 13), на поздних этапах существования мифологической системы у былички развивается еще одна функция, вторичная по отношению к трем основным - эстетическая, развлекательная, художественная. Увеличивается доля ситуаций, когда в репертуаре рассказчика появляется определенный набор быличек-“пластинок”, которые намеренно рассказываются “на публику” для удовольствия, с целью развлечь слушателей и вызвать у них эстетическую реакцию (А.А. Ахматова “пластинками” называла особый жанр устного рассказа, обкатанного на многих слушателях, но сохраняющего импровизационную первооснову: “Я вам еще не ставила пластинку про Бальмонта?... про Достоевского... про паровозные искры?” - Найман 1989, 169). Очевидно то, что за последние полтора столетия произошла заметная эволюция от приоритета информативных и обучающих функций былички, к приоритету фатической функции, когда часто текст рассказывается не ради информации, а ради внеинформационных целей (ради самого процесса общения с собеседником, эмоционального сопереживания, ради самоутверждения, демонстрации обладания важным знанием и др.). Ярким примером изменения функциональных приоритетов в коммуникативной ситуации бытовании былички, когда она из “канонической” былички превращается в “пластинку”, может служить уже упомянутое выше рассказывание героем Савелия Крамарова в “Неуловимых мстителях” истории про мертвецов с косами. В первый раз после произошедшего с ним “страшного” события его повествование вполне соответствует всем коммуникативным нормам рассказывания былички: он рассказывает его ночью у костра в рамках общей беседы солдат на привале, при этом его собственное вполне искреннее переживание по поводу произошедшего, нешуточное потрясение, им испытанное при встрече с “мертвецами”, являются функциональным приоритетом (об этом говорят интонация, паузы в речи, выражение лица, жесты, призванные подчеркнуть искреннее чувство страха). Его главная задача - поделиться своими переживаниями по поводу страшного события, дать ему эмоциональную оценку, вызвать у собеседников сопереживание и совместное обсуждение. По сюжету фильма герой Крамарова рассказывает эту историю несколько раз (она также переходит в “Новые приключения неуловимых”), при этом от одной коммуникации к другой изменяются функции рассказа: эмоционально-информативная постепенно вытесняется развлекательной функцией, превращая повествование в “заезженную пластинку” (из раза в раз повторяются одни и те же обороты речи, один и тот же интонационный рисунок, паузы в наиболее напряженных местах из естественных превращаются в “актерские” и т.д.), в забавную байку, почти анекдот, который “травят” или от скуки или для повышения собственной значимости в глазах окружающих (в случае с героем Крамарова верно скорее второе) - недаром собеседники (вероятно, слышавшие эту байку уже не раз) отвечают на нее ленивым: “Брэхня!” (на быличку такая реакция вряд ли возможна).

Изменения в функциональной иерархии былички прежде всего коснулись статуса гиперфункции - эмоциональной составляющей. Если в “классический” период существования традиции эмоциональная функция являлась инструментом (и средой) для реализации информативной и дидактической функций, то на позднейшем этапе развития она так и осталась гиперфункцией (при усилении фатического начала дискурса эмоциональная составляющая лишь увеличивается), но стала проводником для других функций, ранее игравших второстепенную роль - развлекательной, художественной. Безусловно, нельзя говорить о полной утрате современными быличками информативной и дидактической функций, - на наш взгляд, они имеют место быть, просто их значимость по сравнению с предыдущими эпохами имеет большую амплитуду колебаний (от почти традиционной до почти редуцированной) в зависимости от степени включенности рассказчика в традицию и в зависимости от уровня сохранности самой локальной традиции.

Следствием произошедшей эволюции в иерархии коммуникативных функций стало изменение не только в объеме самой мифологической информации, но и в способах ее подачи и языкового оформления. Главные изменения, на наш взгляд, произошли в самом подходе к мифологическому персонажу (или явлению), в особенностях его наименования, описания его отличительных признаков, действий и т.д. В процессе эволюции изменилось четкость изображения мифологического явления - картинка стала более “бледной”, размытой, неопределенной, обобщенной, при которой “видовые” признаки и специфические особенности отдельных персонажей редуцируются, а роль универсальных категориальных признаков “иномирного” существа увеличивается.

Все сказанное об иерархии коммуникативных функций в быличке, относится к ее произнесению в рамках “канонической”, традиционной коммуникативной ситуации бытования. Однако в реальном процессе общения быличка, разумеется, может рассказываться не только в описанной выше “канонической” ситуации, но и в коммуникативных условиях, когда один (или несколько) из компонентов этой ситуации изменен. Изменение времени и места, как говорилось выше, не оказывают сколько-нибудь существенного влияния на двучленную структуру былички, ее цикличность и на иерархию коммуникативных функций, если сохраняются все составляющие жанра беседы, подразумевающие статусное равенство собеседников и преобладание фатической функции над информативной, вернее - растворенность информативной составляющей в фатической. Но изменение одного из этих двух компонентов в корне ведет к перестроению всей коммуникативной ситуации в целом, следствием чего является изменение иерархии функций былички и ее структуры. В результате этих перестроений рождается некий гибридный речевой жанр, в котором соединяются быличка и поверье, поскольку жанровых ресурсов самой былички не хватает для удовлетворения возникающих в результате общения коммуникативных потребностей. Чаще всего это касается статусного неравенства участников беседы, когда быличка рассказывается “бывалым” “профану” (ситуация, почти повторяющая лермонтовское: “Скажи-ка, дядя...” - “Да, были люди в наше время...”). Рассмотрим два текста из села Чудель (Сарненский р-н Ровенской обл., зап. 1984 г.), рассказанные об одной и той же ситуации (известной, видимо, всем в этом селе) двумя разными информантками одному собирателю (О.А. Терновской, которой на момент записи было 35-36 лет): “За С ытникову к ажуть... Выгон ялы коров ы на п ашу ў р анку да и зоб ачылы ж абу вэл ыку попэр од того тов ару. Да и сталы быть дубцэм ейи, ты и жонк и, шо выгон ялы. Да уж э к ажут, як прышли до тэй б абы кр осна ткат, то вон а лэж ыт и ст егна ў ей пос ичаны” [ Про Сытникову говорят... Выгоняли коров на пастбище да и увидели жабу большую впереди этого скота. Да и стали бить хворостиной ее те женщины, что выгоняли. Да уже говорят, как пришли к ней бабы полотно ткать, а она лежит, и бедра у нее иссечены ] (информант - женщина 40 лет, почтальон); “У нас говор ат, одног о р аза шлы жынк ы - гн алы коров ы на п ашу. И чэрэз дор огу пэрэшл а ж аба вэл ика. И вон ы начал ы б ыть ее дубц эм. И начал о з е е молок о тэкт ы. Як он ы зах одять до сус идки, а та я сус идка лэж ыт у пост эли и ўса дубц ами пос эчэна. То ўж э была та я в идьма, шо м ае од молок а” [ У нас говорят, один раз шли женщины - гнали коров на пастбище. И через дорогу перешла жаба большая. И они начали бить ее хворостиной. И начало из нее молоко течь. Как они заходят к соседке, а та соседка лежит в постели, и вся хворостинами иссечена. То уже была та ведьма, что имеет от молока ] (информант - крестьянка 45 лет). Как очевидно, оба текста воспроизводят одну и ту же семантическую модель, широко распространенную в Полесье и отражающую типичный полесский сюжет опознавания ведьмы в селе: ведьма оборачиваясь жабой, отнимает молоко у чужих коров. Герой рассказа, встретив жабу около коровы (и подозревая в ней ведьму), калечит ее (бьет, отрубает лапу и т.д.). Через некоторое время одну из женщин в селе обнаруживают избитой (с отрубленной рукой или ногой) и все понимают, что она и есть ведьма, которая оборачивалась той жабой.

Тексты, совпадая в основных деталях, отличаются двумя существенными элементами - степенью обобщенности рассказанного и наличием/отсутствием объяснения, которое информант дает рассказанному. В первом случае налицо “классическая” ситуация бытования былички: рассказчица не считает нужным как-либо пояснять свой текст, полагая, что собирательница обладает равным с ней знанием и что сказанного вполне достаточно, чтобы она сама без посторонней помощи могла идентифицировать Сытникову как ведьму. Очевидно, что информантка воспринимает собирательницу как собеседника, равного ей по коммуникативному статусу (этому способствует и небольшая разница в возрасте между собеседницами и то, что в качестве почтальона она, вероятно, уже общалась с членами экспедиции и знакома с ними короче, чем остальные жители села), - об этом свидетельствует прежде всего способ введения информации (интродукция) сразу через фамилию местной женщины, которую в селе считают ведьмой (“За Сытникову кажуть...”) - такой способ референции (введение денотата в текст через личное имя) возможен или если он уже упоминался ранее, или если говорящий уверен, что слушающий достаточно осведомлен о местных делах и ему известно, о ком идет речь. Это объясняет и наличие таких деталей в тексте, которые могут быть интересны только “своему”: после происшествия с жабой женщины заходят к пресловутой Сытниковой по делу - чтобы ткать “кросна” и обнаруживают, что она не просто побита, а что у нее иссечены “стегна”. Нужно заметить, что ответная реплика, ожидаемая со стороны собирательницы и содержащая ответ-интерпретацию (*Так это же ведьма!) отсутствует, она как бы повисает в воздухе, т.к. не предусмотрена правилами записи интервью.

Второй текст строится совершенно иначе - он начинается с обобщающего “У нас говор ат...”, указывая собеседнице, что эта информация является общей для жителей села; кроме того, в ней вся ситуация обобщена по сравнению с предыдущей: Сытникова именуется просто некой соседкой; объяснение, почему женщины зашли именно к ней, опускается; что именно оказалось избитым у ведьмы не сообщается - для “чужого”, не включенного в жизнь села, это знать и не нужно - ему сообщают лишь типологически важные детали. Зато появляется красноречивая деталь, являющаяся по существу “избыточной информацией” (она отсутствует в первом тексте, т.к. “своему” и без нее понятно, кем была эта Сытникова), но подчеркивающая всю ситуацию и делающая ее сверхпрозрачной (ясной даже дураку) - из избитой жабы льется молоко. В отличие от первой коммуникативной ситуации, во второй рассказчица явно не считает собирательницу равной себе по статусу (вероятно, сказывается бульшая разница в возрасте и социальном положении), обладающей таким же знанием, а следовательно способной правильно интерпретировать рассказанное, поэтому она берет на себя ответную реплику, содержащую название “картинки”, включая в нее элемент поверья: “То ўж э была та я в идьма, шо м ае од молок а”. Информантка не просто называет ведьму ведьмой, но сообщает о ней наиболее важное общее знание - ведьма имеет [ благо ] от собираемого ею молока. Если в первой ситуации (при общении “равных”) приоритетной является эмоция и растворенная в ней информация (= *Ну ты представляешь, кто у нас оказался ведьмой? - Сытникова!”), то во второй ситуации информация направлена от “старшего” к “младшему” и поэтому на первый план выходит дидактическая, обучающая функция (= *То, что случилось с этой соседкой, характеризует ее как ведьму. Так можно опознавать ведьм). В этом случае из минимальной диалогической единицы, с ролевым распределением парных реплик между участниками диалога быличка превращается почти что в монолог, где основная роль принадлежит рассказчику, а на долю слушателя достается только выражение эмоций по поводу рассказываемого и пассивное поддакивание. Рассказчик в такой ситуации вынужден учитывать возможное не знание слушающим мифологических реалий, его не умение интерпретировать предоставляемые “картинки”, которые без труда “опознает” собеседник, включенный в традицию. Поэтому быличка перестает быть собственно быличкой, а превращается в некий гибрид былички и поверья - синкретический мифологический текст. Эти два примера показывают, как может изменяться не только структура текста, но и качество содержащейся в нем информации в зависимости от изменения одного из параметров коммуникативной ситуации - от того, как информант оценивает своего собеседника собирателя.

Нужно заметить, что во втором примере сдвиг от былички в сторону поверья сравнительно невелик, в данном случае обозначен только вектор направления. В других текстах элементы былички и поверья могут переплетаться, давая “крен” то в одну, то в другую сторону. Такой “люфт” между “классической” быличкой и “классическим” поверьем весьма значителен. Говоря об этом “люфте”, в границах которого “гуляет” мифологический текст, образуя различные синкретические жанровые формы, уместно вспомнить слова Ю. Мориц: “Так расслабим шнурок на корсете классической схемы, чтоб гулял ветерок вариаций на вечные темы”. В случае бытования мифологического текста “корсет” речевого жанра, обусловленного коммуникативной ситуацией, может ослабляться, приспосабливая текст к тем конкретным надобностям и условиям общения, ради которых он и создается, образуя многочисленные “вариации на вечные темы”.

Именно рядом подобных “вариаций”, составляющих среднее арифметическое между быличкой и поверьем, обычно бывает представлен мифологический текст в рамках искусственной коммуникативной ситуации - интервью собирателя с информантом. То, что ситуация интервью искажает качество получаемой информации, ощущали многие внимательные исследователи, знающие и чувствующие народную культуру по живой полевой работе с реальными носителями традиции, а не по кабинетному изучению опубликованных кем-то записей. Об этом свидетельствовала В.Н. Харузина, мнение которой на этот счет мы приводили выше, на это указывает и Е.В. Душечкина: “... запись по большей части производится в неестественных условиях, поскольку информант поставлен в обстоятельства, отличные от тех, в которых обычно рассказываются подобные тексты. Он исполняет по заказу - просьбе записывающего, а значит без соблюдения необходимой обстановки (праздничная ночь, темнота, однородный коллектив слушателей, атмосфера страха и т.п.)... Поэтому и собиратели быличек, паспортизируя записанные тексты, приводят данные о рассказчике, дату и место записи, но почти никогда не фиксируют календарного времени и обстановки, в которых воспроизводился текст” (Душечкина 1995, 12).

В чем же заключаются искажения в рамках интервью и как они возникают? Рассмотрим последовательно все элементы ситуации рассказывания былички. Первая “коммуникативная неудача” во время контакта собирателя с информантом зачастую возникает именно при определении жанра речевого общения - собиратель, нацеленный, прежде всего, на получение информации и воспринимающий эмоциональное обрамление общения как ненужную ему второстепенную деталь (или нужную только для того, чтобы добиться желаемого контакта с информантом), осознает жанр своего общения с информантом как разговор (т.е. утилитарное общение, необходимое для дела) тогда как информант в рамках традиции рассказывания быличек может воспринимать это общение как беседу (если доверяет собирателю и видит в нем “своего”, “равного” по статусу собеседника), и если собиратель не готов к такой речевой ситуации, не чувствует ее, не знает, как себя “правильно” вести при рассказывании быличек, то в результате получается “информационный сбой”, ведущий к неправильному осмыслению получаемой информации - в лучшем случае он получает “половинки” от быличек, не содержащие ответной реплики собеседника с идентификацией рассказываемой ситуации (поскольку он как собеседник оказывается не состоятельным, чтобы ее обеспечить - ведь он пришел за информацией, значит рассказывать должны ему, а не он сам) и недоумевает, почему информант упорно никак не хочет назвать то, о чем он рассказал. В худшем случае беседа под влиянием стиля общения, диктуемого собирателем, перетекает в разговор, и тогда ответы информанта представляют собой или чистые поверья или те самые “вариации на вечные темы”, представляющие собой различные гибриды из “быличкообразных” поверий разной степени обобщенности.

Вторая “коммуникативная неудача” при записи быличек обычно бывает связана с тем, что собиратель, желая направить разговор в нужное ему русло, сам называет информанту мифологический персонаж или мифологическую тему, о которой он хочет услышать. При этом двучленная структура былички как бы переворачивается с ног на голову - сначала собиратель называет имя-идентификатор, а потом ждет, чтобы информант к этому идентификатору подобрал соответствующую “картинку” (если продолжить сопоставление ситуации рассказывания былички с условиями загадывания загадки, это равносильно тому, если бы отгадчик сначала называл отгадку, а потом требовал бы текст загадки у того, кто ее должен загадывать). Поскольку такая “игра” против всех правил речевого жанра былички, информант вынужден начинать ее с дефиниции, с поясняющей идентификации мифологического явления, т.е. с интродуктивных высказываний, которыми начинаются поверья, - “классическая” быличка не может начинаться с дефиниции (“Русалки - таки дивчата у билом...”; “Таки зверок бувае, шо мучит худобу - домовик...”; “Домоўы - он в каждой хате е. Это хозяин дома...”) или с высказывания, выражающего номинативное тождество (“Ласочка - це домовик”). Т.о., навязывая информанту искусственные условия общения, собиратель лишает себя возможности понять самое главное - как и зачем тот или иной вид мифологического текста функционирует в реальной живой традиции, что он из себя представляет и как взаимодействует в потоке речи с текстами других жанров, т.е. как в действительности (а не в головах исследователей) функционирует народная традиция.

Литература

Адоньева 2004 - Адоньева С.Б. Прагматика фольклорного текста. СПб., 2004.

Андреева 2000 - Андреева Г.М. Психология социального познания. М., 2000.

Арутюнова 1981 - Арутюнова Н.Д. Фактор адресата // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 40. № 4.

Баранов, Крейдлин 1992 - Баранов А.Н., Крейдлин Г.Е. Иллокутивное вынуждение в структуре диалога // Вопросы языкознания. 1992. № 2.

Бахтин 1997 - Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5. М., 1997.

Ван Дейк 1989 - Дейк Т.А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989.

Вежбицка 1996 - Вежбицка А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.

Вежбицка 1997 - Вежбицка А. Речевые жанры // Жанры речи. Саратов, 1997.

Веселова 2000 - Веселова И.С. Жанры современного городского фольклора. Повествовательные традиции. Канд. дис. фил. наук. М., 2000.

Виноградов 1976 - Виноградов В.В. О поэзии Анны Ахматовой // Виноградов В.В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., 1976.

Виноградова 2004 - Виноградова Л.Н. Былички и демонологические поверья: границы фольклорного текста // Живая старина. 2004. № ?.

Винокур 1993 - Винокур Т.Г. Говорящий и слушающий. Варианты речевого поведения. М., 1993.

Власова, Жекулина 2001 - Власова М.Н., Жекулина В.И. Былички // Традиционный фольклор Новгородской области. Сказки. Легенды. Предания. Былички. Заговоры (по записям 1963-1999 г.). СПб., 2001.

Головачева 1994 - Головачева А.В. К вопросу о прагматике загадок // Исследования в областо балто-славянской духовной культуры. Загадка как текст. 1. М., 1994.

Гречина, Осорина 1981 - Гречина О.Н., Осорина М.В. Современная фольклорная проза детей // Русский фольклор. Вып. 20. Л., 1981.

Душечкина 1995 - Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ. Становление жанра. СПб., 1995.

Ефименко 1878 - Ефименко П.С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии // Известия Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при имп. Московском университете. Т. 30. М., Вып. 2.

Завойко 1914 - Завойко Г.К. Верования, обряды и обычаи великороссов Владимирской губернии // Этнографическое обозрение. 1914. № 3-4.

Земская, Китайгородская, Ширяев 1981 - Земская Е.А., Китайгородская М.В., Ширяев Е.Н. Русская разговорная речь. Общие вопросы. Словообразование. Синтаксис. М., 1981.

Зиновьев 1974 - Зиновьев В.П. Жанровые особенности быличек. Иркутск, 1974.

Зиновьев 1987 - Зиновьев В.П. Быличка как жанр фольклора и ее современные судьбы // Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. Новосибирск, 1987.

Ивлева 2004 - Представления восточных славян о нечистой силе и контактах с ней. Материалы полевой и архивной коллекции Л.М. Ивлевой. СПб., 2004.

Китайгородская, Розанова 1999 - Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Речь москвичей. Коммуникативно-культурологический аспект. М., 1999.

Левкиевская 1999 - Левкиевская Е.Е. Мифологический персонаж: имя и образ // Славянские этюды. Сборник в честь С.М. Толстой. М., 1999.

Левкиевская 2001 - Левкиевская Е.Е. Демонология севернорусского села Тихманьги // Восточнославянский этнолингвистический сборник. М., 2001.

Левкиевская, в печати - Левкиевская Е.Е. Мифологическая система детских страшилок в сравнении с традиционной мифологией // ??

Левонтина 1994 - Левонтина И.Б. Время для частных бесед // Логический анализ языка. Язык речевых действий. М., 1994.

Леонтьева 2002 - Леонтьева С.Г. Рассказы о “привиждениях” среди визионерских жанров // Сны и видения в народной культуре. М., 2002.

Максимов 1903 - Максимов С.В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903.

Мельников 1976 - Мельников М.Н. К вопросу о бытовании быличек и легенд в наши дни // Сибирский фольклор. Новосибирск, 1976. Вып. 3.

Мигунова 2002 - Мигунова Е.А. К вопросу о функции мифологического рассказа // Традиционные модели в фольклоре, литературе, искусстве. СПб., 2002.

Найман 1989 - Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой // Новый мир. 1989. № 1.

Остин 1986 - Остин Дж. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1986. Вып. 17.

ПА - Полесский архив, хранящийся в Отделе этнолингвистики и фольклора Института славяноведения РАН.

Падучева 2001 - Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М., 2001.

Пашина - Пашина О.А. Календарно-песенный цикл у восточных славян. М., 1998.

Померанцева 1968 - Померанцева Э.В. Жанровые особенности русских быличек // История, культура, этнография и фольклор славянских народов. VI Международный съезд славистов. М., 1968.

Померанцева 1975 - Померанцева Э.В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975.

Померанцева 1975а - Померанцева Э.В. Соотношение эстетической и информативной функций в разных жанрах устной прозы // Проблемы фольклора. М., 1975.

Пропп 1984 - Пропп В.Я. Русская сказка. Л., 1984.

Разумова 1993 - Разумова И.А. Сказка и быличка. Петрозаводск, 1993.

СД - Славянские древности. Этнолингвистический словарь. М., 1995. Т. 1.

Сенькина 1987 - Сенькина Т.И. Типы русских сказочников Карелии // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1987.

Серль 1986 - Серль Дж. Классификация иллокутивных актов // Новое в зарубежной лингвистике. Теория речевых актов. М., 1986. Вып. 17.

Соколова 1980 - Соколова Л.А. Неопределенно-субъектные предложения в русском языке и поэтике А. Блока // Образное слово А. Блока. М., 1980.

Толстая 1992 - Толстая С.М. К прагматической интерпретации обряда и обрядового фольклора // Образ мира в слове и ритуале. Балканские чтения -1. М., 1992.

Топоров 1994 - Топоров В.Н. Из наблюдений над загадкой // Исследования в областо балто-славянской духовной культуры. Загадка как текст. 1. М., 1994.

Харузина 1929 - Харузина В.Н. Время и обстановка рассказывания повествовательных произведений народной словесности // Ученые записки Института истории РАНИОН. 1929. Т. 3.

Цивьян 1979 - Цивьян Т.В. Наблюдения над категорией определенности-неопределенности в поэтическом тексте (поэтика А.А. Ахматовой) // Категория определенности-неопределенности в славянских и балканских языках. М., 1979.

Шейн 1898 - Шейн П.В. Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, сказаниях, легендах и т.п. Т.1. Вып. 2. СПб., 1898.

Шмелев 1995 - Шмелев А.Д. Суждения о вымышленном мире: референция, истинность, прагматика // Логический анализ языка. Истина и истинность в культуре и языке. М., 1995.

Шмелев 2002 - Шмелев А.Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М., 2002.

Шмелева 1997 - Шмелева Т.В. Модель речевого жанра // Жанры речи. Саратов, 1997.

Шумов 1998 - Шумов К.Э. Прагматика и ритуалистика в русской быличке // Мифология и повседневность. Материалы научной конференции 18-20 февраля 1998 года. СПб., 1998.

Якобсон 1975 - Якобсон Р.О. Лингвистика и поэтика // Структурализм “за” и “против”. М., 1975.

Fiske 1982 - Fiske S. Schema-triggered Affect: Application of Social Perception // Affect and Cognition. N.Y., 1982.

KoYenskэ 1987 - KoYenskэ J., Hoffmannovб J., Jaklovб A., Mьllerovб O. Komplexni analэza komunika niho procesu a textu. .eskй Bud.jovice, 1987.

Материал размещен на сайте при поддержке гранта РФФИ №06-06-80-420a.