<< На главную страницу

Г. А. Левинтон
Европейский Университет (СПб)

"Интертекст" в фольклоре^*

Термин, вынесенный в заглавие, охотно применяют не только к литературе, но и к фольклору. Это последнее употребление, на наш взгляд, не может не вызывать некоторых сомнений. Интертекст в традиции западного литературоведения или подтекст в русистике (шире – славистике) позднеструктуралистского направления (школа К.Ф. Тарановского) – термины, возникшие в науке о литературе, и a priori отнюдь не очевидно, можно ли их переносить на фольклор. Такое расширение употребления этих терминов, прежде всего, предполагает, что в обоих случаях (т.е. применительно к фольклору и к литературе) слово (или основа) -текст имеет одно и то же значение, относится к одинаковым или сопоставимым явлениям. А это заведомо не так.

Размежевание фольклористики и литературоведения (и соответственно, отличие фольклора от литературы) – одна из тем, традиционных, по крайней мере, для большей части нашего века (ср. уже в 1929 году работы Р.О. Якобсона и П.Г. Богатырева) ¹ . В частности это противопоставление, несомненно, касается и понятия текста. Текста в "литературном" смысле в фольклоре, собственно говоря, нет. Когда фольклорист употребляет слово текст, то он либо имеет в виду вариант, взятый вне аспекта его варьирования, т. е. как некоторый словесный текст, существующий в пустоте, никак не соотносящийся с другими вариантами (например, при разборах якобсоновского типа характерно, что такие разборы вызывают иногда возражения именно методологического характера) ² , либо – и так бывает значительно чаще – текст означает какую-то единицу более высокого уровня, чем вариант, т.е. инвариант или же совокупность вариантов, в зависимости от того, какой модели варьирования придерживается фольклорист (в понятие инварианта включаются и те случаи, когда исследователь верит в его реальность, т.е. видит в нем не конструкт, отвлеченный от конкретных вариантов, а подлинный, "исторический" Ur-text) ³ . Иначе говоря, из шкалы текстовых проявлений фольклора термин текст оказывается ближе всего к терминам сюжет, тип (tale-type) ⁴ . Нужно, конечно, оговорить, что во многих случаях мы умудряемся (и автор этих строк - не исключение) подразумевать под словом текст одновременно и то, и другое (и вариант и инварианты разной степени абстракции), т.е. называть текстом все уровни проявления фольклорного произведения, забывая на время (в лучшем случае, на время!) о принципиальной разнородности этих проявлений. Тем не менее, само различие между ними и, соответственно, между значениями слова текст вполне реально, и каждый раз можно показать, о каком виде "текста" идет или должна идти речь.

Именно в последнем, "инвариантном" смысле слова текст употреблен термин подтекст в нашей работе "К проблеме эпического подтекста"⁵ . Характерно, что автору пришлось выслушивать возражения коллег, основанные на обсуждаемой здесь релятивности самого понятия текст, и в связи с нею – проблематичности понятия подтекст применительно к фольклору. Действительно, текста в фольклоре в определенном выше смысле просто не существует, фольклорный текст это либо абстракция (отвлекаемая от вариантов, плод усилий исследователя), либо - потенция, которая воплощается лишь в момент исполнения (в результате действий исполнителя), причем непредсказуемым образом. Разумеется, в наше постструктуралистское (и шире - постмодернистское) время, несомненно, найдутся теоретики, для которых эта картина не отличается от статуса текста литературного, однако позволим себе не согласиться с этим и не принимать этой точки зрения в расчет. Даже если оставить все прочие аргументы о реальности (или степени реальности) текста и о его объективном существовании, независимом от читателей, и т. п. -- все равно отличия в бытовании фольклорного и литературного произведения слишком велики, чтобы можно было автоматически переносить все, что мы знаем о литературном тексте как таковом, на фольклорный текст или квазитекст.

В числе таких различий между фольклором и литературой мы в свое время называли их отношение к "источникам" или, иначе говоря, асимметрию при взаимодействии (генетическом соотношении) между этими видами словесности. Литературные тексты цитируют фольклор (или даже стилизуют его), как правило, подчеркивая факт цитирования, демонстрируя свой фольклоризм ("сигнализируя" фольклорность, по выражению П.Г. Богатырева), фольклорный текст заимствует сюжеты, мотивы, размеры и жанры из литературы, ⁶ стремясь максимально их ассимилировать, и уж во всяком случае не заботится о демонстрации своего подтекста⁷ .

Однако есть отличие и более существенное, имеющее еще более непосредственное отношение к проблеме "интертекста в фольклоре": понятие текста характеризуется не только связностью, но и отдельностью, отграниченностью данного текста от всех других текстов. Конечно, в синтагматическом отношении значительная часть фольклорных текстов демонстративно подчеркивает свою границу и тем самым отделенность от контекста. Назовем начальные и финальные формулы сказок (изредка и былин, вроде Высока ты, высота поднебесная) противопоставление песенного текста "прозаическому" словесному окружению (песня, былина, духовный стих) или текста, организованного на фонетическом уровне, -- аморфной бытовой речи (заговоры, паремии), хотя имеются и некоторые примеры "растворения" фольклорных текстов в речи (поговорки, былички, анекдоты) ⁸ . Однако в парадигматике отношения между "разными" текстами оказываются куда сложнее; часто границу между вариантами той или другой песни провести не удается, и мы имеем дело с континуумом вариантов, в котором способны выделить лишь ядерные области, заведомо отличные друг от друга, тогда как на периферии того или иного "типа" варианты смешиваются и могут с равным правом быть отнесены к двум разным "типам". За этим стоит более важное обстоятельство – наличие общего фольклорного языка, семантической системы, общей для разных или для всех текстов, т.е. системы, которая является смыслом целой группы текстов: типа, жанра, наконец, фольклора в целом (в разных фольклористических школах эта иерархия либо остановится на уровне отдельной фольклорной традиции: локальной, региональной или национальной -- либо пойдет дальше к мировому фольклору и универсалиям).

Такая ситуация (или такая модель ситуации) заставляет иначе взглянуть на вопрос о соотношениях между отдельными фольклорными текстами, что бы ни понималось под этим словом. Естественно полагать, что главным является не отношения "текст -- текст", а отношения "текст -- система", т.е. отношения между разными текстами и порождающей их системой (система Vs. текст, langue Vs. parole). Сходство между двумя фольклорными текстами с этой точки зрения вовсе не принадлежит к числу интертекстуальных явлений (т.е. отношений между текстами) ⁹ , в такой же мере, как два похожих предложения на одном языке отнюдь не обязательно возникли в результате прямого влияния одного предложения на другое. Их сходство обусловлено синтаксическими правилами данного языка, а не "цитацией" или "заимствованием"¹⁰ это тексты параллельные ("конвергентные"), а не влияющие друг на друга. ¹¹

Тем более интересны те немногочисленные примеры, когда мы можем с уверенностью говорить о цитировании, об интертекстуальных отношениях (в каком значении ни выступало бы слово текст в каждом конкретном случае).

Начнем с примера наименее бесспорного: на уровне целого жанра -- или суб-жанра (таксономический уровень, очень часто фигурирующий в русских жанровых классификациях) подобную функцию можно предположить у свадебных причитаний. При всей специфике свадебной причети, ее отличиях от похоронной и рекрутской (в музыкальном, словесном и ритуальном аспектах), при всем разнообразии функций причитаний в свадебном обряде - все они выполняют еще одну функцию -- отсылки к тому жанровому и ритуальному контексту, который является для причитаний в целом первичным и основным, то есть к погребальному обряду. Причеть, таким образом, включается в ряд многочисленных знаков смерти (в ритуальном выражении -- похорон) в свадебном обряде -- факт, вообще говоря, хорошо известный, но жанр причитаний выполняет эту функцию именно цитатным, интертекстуальным образом, отсылая к своему обычному месту в погребальном обряде¹² . "Симметричным" образом (хотя и с гораздо меньшей уверенностью) можно назвать "цитатными" элементы свадьбы в так называемых "похоронах невесты" (погребении незамужней девушки). Не исключено, что сходный механизм (напоминающий подтекст по крайней мере своим синекдохическим характером) можно увидеть в тех случаях, когда определенный признак или, тем более, элемент, свадебного или погребального обряда выступает как его заместитель (pars pro toto) в текстах, так или иначе этот обряд описывающих (речь, конечно не идет об описаниях в буквальном смысле слова, как описание свадьбы в былине о Добрыне и Алеше Поповиче, где такие элементы выступают как реалии) ¹³ -- как в гаданиях, особенно в подблюдных песнях, в приметах, в загадках, в меньшей степени - в пословицах. Особенно это относится к тем жанрам, в которых свадьба и похороны (или на другом уровне - смерть и брак) выступают как "разгадки", ответы (гадание, загадка). ¹⁴

Более частный характер носят такие факты современного фольклора, как школьные неприличные переделки (точнее говоря, перифразы) классических или во всяком случае известных стихов и песен¹⁵ .

Во-первых, цитатный характер носит сам перифраз правда не всегда можно с уверенностью определить степень субъективной актуальности или релевантности этой интертекстуальной мотивации. Так среди пародийных басен, наряду с "Вороной и лисицей", широко бытует "Заяц во хмелю" (№17 с 451-453) ¹⁶ -- и на нашей памяти (конец 50-х - нач. 60-х гг.) это был распространенный текст, чего нельзя сказать о перифразе крыловской басни. Однако трудно вообразить, чтобы кто-то из современных школьников, повторяющих или варьирующих басню о зайце, помнил басни Михалкова и их официальную популярность в конце 40-х -- начале 50-х годов (о том же говорит и М.Л. Лурье в предисловии к используемой нами публикации). Задним числом можно усомниться и в том, насколько осознавался этот трансформируемый образец и теми школьниками -- современниками автора этой работы, чей фольклор упоминался выше. В "Вороне и лисице" мы находим и более конкретные цитаты:

Голубушка как хороша!
Какие ляжечки какие буфера!
И петь такая мастерица!
Тебе бы в жопу три пера , ¹⁷
И ты была б жар-птица! ¹⁸

Если строки 1 и 3 воспроизводят элементы исходного крыловского текста, то строки, выделенные курсивом (2 и 4-5), имеют более новые источники. Стих 2 восходит к известной в школьном фольклоре "неприличной песне" с первой строкой Шла как-то я купаться. Возможно, эта песня восходит к "профессиональной" шансонетке, но в фольклорном бытовании она явно "погрубела", история ее, по-видимому, довольно длинная, во всяком случае, из нее происходят выражения "не твое мамино дело" и "черный чемодан". Ухаживание нахала (вар. бандита) в этой песне сводится к следующей реплике: "Какие у вас ляжки! / Какие буфера!/ Позвольте вас потыкать/ Часочка полтора"¹⁹ . Стихи 4-5 восходят к анекдоту из серии "Что такое верх нахальства (воображения... и т.п.)? -- "Воткнуть себе в задницу метелку и заявить (вообразить), что ты райская птица". Замена на Жар-птицу, если ее не было в вариантах анекдота, нам неизвестных – это, видимо, вторичная "фольклоризация". *(Разумеется, тут влияет и Царь-птица у Крылова).

Заметим, что финальная реплика лисы:

Сейчас бегу я на болото
Брать за щеку у бегемота (вар. с. 503) ²⁰

содержит рифму и местоположение бегемота, взятые из "Телефона" Чуковского.

Промежуточный случай – цитату из песни, но песни вполне литературной ("Соловьи" А.И. Фатьянова) находим в частушке из собрания А.Д. Волкова:

Пришла ебливая весна –
Девчатам стало не до сна:
Время – сеять, потом – жать,
После – деточек рожать. ²¹

Любопытно, что первое двустишие перифразирует советскую песню, а второе обыгрывает и эксплицирует вполне традиционную эвфемистическую формулу рожь жать (= рожать) ²² .

Другой любопытный пример выявляется в основном за счет некорректного комментария. Среди многочисленных новых сборников городского фольклора есть книга Михаила Шелега. "Споем, жиган"²³ .. Этот сборник отражает репертуар одного певца – Аркадия Северного. Некоторую научность изданию попытался придать В. С. Бахтин, однако начал он с того, что разрушил самый принцип монографического сборника: "В нескольких случаях мы решились дополнить песенник, заменить неудачные варианты Аркадия Северного на более качественные из собрания автора этих строк"²⁴ . Вмешательство, как выясняется, этим не ограничилось (ряд текстов просто исключен), но еще интереснее другой вид "редактуры", опирающийся на соображения, удивительные для фольклориста: "Песни передаются и устным путем, с голоса, что приводит (!) к замене отдельных слов и даже – по недослышке (!) – смысла. Склонны подправлять текст и исполнители <…> поэтому пришлось сделать некоторую, минимальную коррекцию песенного текста. [Представления о фольклорном варьировании и о методах борьбы с ним, конечно замечательные, но нас здесь интересует его пример:] Скажем А. Северный пел: "Друзья, купите папиросы! Подходи пехота унд матросы!". Конечно следует петь (!) "Граждане, купите папиросы" - это общеизвестный текст, да и не мог ребенок называть взрослых людей друзьями; что же касается "унд матросы", то это сознательная, так сказать острота, рассчитанная на самый невзыскательный вкус"²⁵ .

Мы, в противоположность Бахтину, склонны скорее полагать, что "унд" - это след известного варианта этой песни на идиш, может быть, даже первоначального.

Возвращаясь к области традиционного фольклора, приведем еще один любопытный и, на наш взгляд, неоспоримый пример фольклорной цитаты. А И Никифоров в знаменитой статье об эротике в сказке говорит об отношении сказочников к обсценным моментам и словам:

"имеются и такие [рассказчики], которые умеют удивительно просто затушевать, завуалировать моменты, которые по ходу сказки совсем не являются установленными на эротическое восприятие, но могли быть так воспринимаемы. ²⁶ Напр<имер>, Ефим Коровин пинежский [сказочник?] в сказке очень редкой<...> сообщает о браке героини так: "Они повенцались и в самом деле помчались (а там будь хто догадываетца)" ²⁷ . Эти слова явно намекают на пословицу, включенную в сборник "Заветных пословиц":

Обвенчали и еть помчали. ²⁸

Здесь налицо типичная цитатная техника (собственно, цитатная шутка или аллюзия), предполагающая необходимость опознания источника для понимания текста²⁹ . Более того, хотя речь идет, как кажется, об индивидуальном сказительском приеме, он, может быть, обладает несколько большей регулярностью, во всяком случае, отголосок этой же пословицы можно услышать в финальной формуле сказки из сборника братьев Соколовых "Сказки и песни Белозерского края", упоминаемой Якобсоном:

"Не пиво пить - не вино курить,
Повенчали - и жить помчали,
Стали жить поживать - и добра наживать ..." ³⁰

См. теперь и вариант "И пошло дело за свадьбу. Повенчались и спать помчались"³¹

То обстоятельство, что именно сказочник прибегнул к цитированию пословицы³² , конечно, не следует переоценивать. Вполне вероятно, что он мог бы точно так же использовать ее в бытовой речи. Однако этот, более специфический случай -- "сказка цитирует пословицу" (хотя, конечно, слово сказка на этом уровне, т.е. применительно к варианту, а не сюжету, обычно не применяется) -- напоминает иную, собственно говоря, обратную, гораздо лучше известную в фольклористике, и также относящуюся к области цитирования (подтекста, интертекста). Речь идет о классе пословиц (который в свое время очень интересовал Г. Л. Пермякова), которые мотивированы сказками, вроде: На воре шапка горит, и, как правило, представляют собой цитату из сказки, обычно ее point'а, в той мере, в какой этот термин применим к фольклорному анекдоту. Разумеется, в современной городской культуре аналогом этих пословиц являются те "крылатые слова", которые мотивированы анекдотами (в этом случае термин pointe применим уже без всяких оговорок). Как говорила Ахматова: "Мы говорим фразами из полуприличных анекдотов".

В заключение автор должен, во-первых, извиниться за несколько однообразный характер примеров. Это объясняется сдвигом общих интересов в фольклористике. Однако, прекрасное знание юбиляром русского языка и хорошее знакомство с русским фольклором, как будто позволяют воспользоваться подобным материалом, как и русская традиция статей в заграничные Festschrift'ы. Во-вторых, он хочет выразить надежду, что отдельные примеры цитат, представившиеся нам любопытными, не подорвут в глазах читателя более общего утверждения, высказанного в начале статьи - о нехарактерности цитаты (подтекста, интертекста) для фольклора.

Впервые статья опубликована:

Г. А. Левинтон. "Интертекст" в фольклоре // Folklore in 2000. Voces amicorum Guilhelmo Voigt sexagenario. Budapest, 2000. pp. 21 - 28.

Данный электронный вариант статьи включает поправки и дополнения автора.

Примечания

* Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект 97-04-06224с "Поэтика подтекста".

1. R. Jakobson. Selected Writings, vol. IV, The Hague, 1966, pp. 1- 18. См. рус. пер.: П.Г. Богатырев. Вопросы теории народного искусства. М., 1970, с. 369 - 383.
2. Автору этих строк также принадлежат некоторые попытки в этой области: G. Levinton. Some Problems of Meaning in the Folklore Texts // Acta Ethnographica Academiae Scientiarium Hungaricae. T.23, 1974, p.149 –161; Он же. Разбор одного русского свадебного причитания // M.Halle et al. (eds). Semiotics and the History of Culture. In Honor of Jurij Lotman. [vol.II, Russian Texts]. Columbus, Ohio, 1988, p. 166 – 180; Русское свадебное величание (к проблеме имени и отчества в обрядовом тексте) // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. vol. XXXVIII, 1988/1995, p. 94 – 118. *Idem. Decoding a Text Once More: Thomas A. Sebeok’s Contribution to Folklore Poetics // ISI Congress Papers. Nordic-Baltic Summer Institute or Semiotic and Structural Studies. Pt. II: Hommage а Thomas A. Sebeok, 80 Years -- From Fennougrian Studies to Biosemiotics. Imatra, 2001, p. 79-92.*
3. О диахроническом (генетическом) и типологическом понимании Ur-text или Ur-type см.: V. Toporov. Folk Poetry: General Problems // Th. A. Sebeok (ed.). Current Trends in Linguistics, vol. 12, The Hague, 1974, p.684-685.
4. И соответственно сказка, былина, песня, как в примерах: Сказка "Бой на Калиновом мосту", былина о Добрыне и змее, песня о Ваньке - ключнике или песня "Трубонька". Ср. название соответствующей главы в книге Лорда "The Singer of Tales": Songs and the Song, в русском переводе -- "Песни и Песнь" (А.Б. Лорд. Сказитель. Пер. Ю.А. Клейнера и Г.А. Левинтона. М., 1994, с. 114 -- 141).
5. Г.А. Левинтон. К проблеме эпического подтекста // Фольклор и этнографическая действительность [Сб. ст. к 70-летию Б.Н. Путилова]. СПб, 1992, с.162-169, соответственно, обсуждаемое здесь понятие "эпического подтекста" в работах Б.Н. Путилова (Б. Н. Путилов. Об эпическом подтексте // Славянский фольклор, М., 1972, Б. Н. Путилов. Героический эпос и действительность. Л., 1988, с. 176 -- 192) имеет по нашему мнению тот же смысл.
6. *Г. А. Левинтон. Замечания к проблеме "Литература и фольклор" // Труды по знаковым системам. VII. Тарту, 975 с. 76-87*. Противопоставление цитата Vs. заимствование см.: Он же. К проблеме литературной цитации // Материалы XXVI научной студенческой конференции. Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1971, с. 52-54.
7. Редкие исключения из этой закономерности рассматриваются в другой работе, еще незаконченной. См., например, наш комментарий в: Сказки и мифы эскимосов Сибири, Аляски, Канады и Гренландии. М., 1985, .с. 551-551, прим. к № 239. * Здесь упоминается сказка из собрания Холтведа (E. Holtved. The Polar Escimo Language and Folklore / Meddelelser om Grцnland, vol. 151, No. 1, 1951, vol. 1-2, No. 56), не включенная в русский сборник, но имеющая некоторые черты сходства с комментируемым сюжетом (записанным от того же информанта). Это эскимосский вариант сказки о злополучном мертвеце: трикстер торгует трупом своей матери. У эскимосов человек в роли удачливого трикстера встречается очень редко, обычно это либо шаман, либо оленный чукча – т.е. кочевник (здесь действует та же логика, по которой в русской сказки трикстером становится солдат – оседлому жителю трудно жульничать). Поэтому весьма вероятно заимствование сюжета, причем герой, хотя и носит эскимосское имя, сходное с героем другой сказки, может быть, трактуется как чужой (его отношение к трупу матери похоже на то как со своей матерью обращаются лесные демоны – тугныгаки). Особенно интересно, что герой продает труп на корабль белых людей, т.е. сказка как бы намекает на факт заимствования.*
8. См.: Г. А. Левинтон. Замечания о жанровом пространстве русского фольклора // Судьбы традиционной культуры. Сборник статей и материалов памяти Ларисы Ивлевой, СПб., 1998, с. 69 -- 71.
9. *Якобсон, а вслед за ним О. Ронен считали, что этот термин был скалькирован Кристевой с лотмановского межтекстовые связи; по сообщение Ронена, Якобсон сказал Тарановскому "смотри, она у тебя сдула идею, а у Лотмана – термин". (O. Ronen. Sublation [Aufhebung] in the Poetics of Acmeism // Elementa: Journal of Slavic Studies and Comparative Cultural Semiotics. Vol. 2. Nos. 3-4, p. 320). Первое, кажется, хронологически неверно, на втором Ронен настаивает.*
10. В самом общем плане это утверждение нуждается в некотором ограничении; в конце концов, язык мы воспринимаем из речи. Некоторые предложения мы, в этом смысле, выучиваем, т.е. заимствуем и цитируем, но это явление относится к другому уровню (сопоставимому, например, с отношениями вариантов ученика и учителя, хорошо описанными в случае эпического сказительства).
11. Сходные соображения применительно к лексическому уровню фольклорной песни были изложены в упоминавшейся выше работе: Some Problems of Meaning..., p. 155 - 156. Несколько иначе описаны близкие проблемы в работе: Г.А. Левинтон. К описанию, интерпретации и реконструкции славянского текста со специализированной прагматикой. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М.,1975, с. 7 -- с попыткой более тесно сблизить обрядовый фольклор с литературным явлением подтекста, однако из терминов Тарановского здесь уместнее был бы не "подтекст", а "контекст" (при всей относительности их разграничения).
12. Впервые это предположение было высказано в: Г.А. Левинтон. К вопросу о функциях словесных компонентов обряда // Фольклор и этнография. Обряды и обрядовый фольклор. Л., 1974, с.169-170.
13. Ср. А.К. Байбурин, Г. А. Левинтон. О соотношении фольклорных и этнографических фактов // Acta Ethnographica Academiae Scientiarium Hungaricae, T. 32, 1983, с. 24 - 25.
14. См.: Г.А. Левинтон. К вопросу о "малых" фольклорных жанрах. Их функции, их связь с ритуалом // Этнолингвистика текста. Семиотика малых форм фольклора. Тезисы симпозиума. М., 1988, ч.1, с. 148-152., Ср. также о "цитатах" из ритуала: В. Н. Топоров. О ритуале: Введение в проблематику. // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М., 1988, с. 53, прим. 57; А. К. Байбурин. Ритуал в традиционной культуре. СПб., 1993, с. 20.
15. Пародийная поэзия школьников. Публ. и предисл. М.Ф. Лурье. // Русский школьный фольклор. От "вызываний" Пиковой дамы до семейных рассказов. Сост. А.Ф. Белоусов. М., 1998, с.430- 516. Кажется первая публикация таких текстов под заголовком "Переиначивание популярных песен" появилась в качестве одного из приложений в книге Неподцензурная русская частушка. Подг. текста, введение и примеч. В. Кабронского. New York, Russica Publishers, 1978, с. 164-170.
16. Другие варианты и публикации указаны в примечании – с. 503.
17. Нужно, конечно, отметить и сдвиг (в смысле А.Е. Крученых) в сочетании три пера (правда, оно есть не во всех вариантах).
18. Там же, № 1Б, с. 442.
19. Поскольку датировка песни нам неизвестна, не будем обсуждать направления влияния между этим текстом и песней "Жемчуга стакан" ("Какие там девчонки! / Какие кабаки!/ Какие там ликеры! / Какие коньяки!"), тем более, что это авторская песня и ее цитатная техника не входит в проблематику настоящей заметки. О ней см.: Г. А. Левинтон. Еще раз "Жемчуга стакан" // Русская мысль, №.3830, 1 июня 1990, с. 13. (перепечатано в газ. Час Пик (С.-Петербург). №. 44, 4 ноября, 1991)
20. Вариант выбран как наиболее удобопроизносимый, хотя он, явно, очень олитературенный, ср. ударение зб щеку и двусложную форму сейчас (в цитированном выше "основном" варианте: "А сейчас [щас] бегу я на болото".
21. Заветные частушки из собрания А.Д. Волкова. М., 1999, т. 1, с. 31 (Разд. I, № 168). Этот сборник, конечно, не лишенный недостатков и ошибок, стал объектом рецензии А. Плуцера-Сарно (Новая русская книга, 2000, № 4-5 (5-6) а также http://www.rol.ru/news/magazine/novkn/chastush.htm), предлагающей куда более сомнительные трактовки и совершенно фантастические комментарии. Мы надеемся когда-нибудь еще вернуться к этому сюжету.
22. См. о ней: Г.А. Левинтон. Достоевский и "низкие" жанры фольклора // Анти-мир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература. М., 1996, с. 269-270. Об экспликации тропов ("метаязыковой" функции в фольклоре) см.: Он же. К вопросу о функциях словесных компонентов обряда, с. 165
23. Михаил Шелег. Споем, жиган. Антология блатной песни. СПб., 1995.
24. Там же, с. 13.
25. Там же, с. 12.
26. На наш взгляд, цитата (может быть, не узнанная Никифоровым) как раз говорит об обратном -- об установке сказочника на педалирование эротического момента с помощью его затушевывания, "якобы скрывания". Прием, хорошо известный в литературной эротике.
27. А.И. Никифоров. Эротика в великорусской народной сказке // Художественный фольклор. Вып. IV-V. М, 1919, с. 123. Перепечатано в: Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996, с. 513
28. C. Carey. Le proverbes йrotiques russes. The Hague, 1972,. p 76 No 149 Новейшее издание: Народные русские сказки не для печати. Заветные пословицы и поговорки, собранные и обработанные А.Н. Афанасьевым. М., 1997, с.498. № 247.1.
29. Впервые этот источник был указан нами в редакционном примечании к английскому переводу статьи Никифорова: A. Nikiforov. The Erotic in Russian Folk Tale // Культурология. The Petersburg Journal of Cultural Studies. v. I, No. 3, 1993, p. 86.
30. R. Jakobson. Selected Writings, vol. IV, p. 94.
31. Заветные сказки из собрания Н.Е. Ончукова. М., 1996, № 83, с. 283.
32. Как ни парадоксально звучит словосочетание цитирование пословицы, но речь, повторяем, идет именно о цитировании, подтексте.