Е.С. Ефимова

Картина мира тюремной лирики

В тюремных газетах и журналах стихи заключенных печатались как минимум с 1920-х годов 1, однако уже через десяток лет о тюремной теме в нашей стране надолго замолчали. Интерес к арестантской поэзии вновь обозначился лишь в 1980-90-х годах, когда центральные и областные службы по исправительным делам и реабилитации, управления исполнения наказания УВД России становятся учредителями многотиражных газет "для осужденных и лиц, находящихся в ЛТП". В 1992 году увидела свет маленькая книжка "Перебитое крыло", в которую вошли стихотворные произведения тюремных авторов. В сборнике воспроизведены тексты стихотворений заключенных, ранее опубликованных в многотиражных газетах органов и подразделений системы ИТУ. В предисловии "От издателя" отмечено, что "сборник не является антологией творчества осужденных. Он лишь первая попытка дать общее представление о направленности творчества этих лиц, их переживаниях и настроениях" 2. В январе того же 1992 года в эфире радио России появилась программа "Облака" -- "передача о заключенных, для заключенных и для всех тех, кому не безразлична их судьба", в которой стали регулярно звучать стихи тюремных поэтов. Частично они начали печататься в 1999 году 3. Однако огромный корпус поэзии современных тюремных авторов до сих пор недоступен для изучения и неизвестен читателю. В своей работе я даю лишь первый, приблизительный обзор содержания картины мира тюремной лирики, используя в первую очередь материал, не проникавший в печать.

Для российских тюремных текстов одной из основных является оппозиция русское -- нерусское. Эти члены оппозиции противопоставляются не как хорошее -- плохое. Русское наделяется признаками плохого, нежеланного, скорбного, но все эти признаки, актуализируясь в отдельных текстах, не имеют такого значения как противопоставление нашего -- чужого. Тюремные тексты является частью общенационального "русского текста", в котором "наша" сторона характеризуется как неправильная, ошибочная, трудная, "вкривь и вкось", "кое-как" и т.д. "Кое-как" как принцип построения русского мира организует и тюремный мир, распространяясь на его устройство (состояние тюремных помещений, содержание арестантов, одежду, пищу, медицинское обслуживание) и на структуру наказания. "Мы" и "они" противопоставляются в тюремном тексте как несчастные -- не знавшие несчастий, знающие -- профаны. Еще один аспект: мы -- русские, они -- запад. Россия оказывается страной тюрем, несчастий, высшего знания в противовес благополучной и всего этого не ведающей Европе:

Им не понять. Они не жили в страхе.

Не знали холода до клацанья зубов.

Не рвали от бессилия рубахи.

О шубы стен не разбивали лбов.

Им, не носившим никогда вериги,

Советских зэков трудно объяснить... 4

Оппозиция "мы" и "они" имеет и символический библейский смысл: противопоставление распятых и фарисеев. В поэзии заключенных появляется образ распятой России, российские арестанты несут на себе образ Христов. Образ Христа живет в различных текстах тюремной культуры: татуировках, наивной литературе, фольклоре. Татуировка ХЛЕБ расшифровывается "Христос любит, елеет бедолаг". "Россия, Россия, за что же так грешных, нас? / Христа только раз казнили, а нас уже сотни раз", -- поется в популярной песне в современной тюрьме (ДК). В тюремной картине мира арестантская Россия -- распятая Россия, "кровью умытая "В тюремных стихах появляется символический образ арестантской крови: советские зэки "плюют в больничках кровью" 5, им вменяется в обязанность "пахать на хозяйку и кровью мочиться" (ЖК). "Россия облита кровью зэков и слезами матерей" (Т). Кровь арестантов является "строительной жертвой", на которой воздвигается здание тюремного храма, а тюрьма, в свою очередь, становится краеугольным камнем России. Большое значение в тюремной языковой картине мира имеет "страдание", "страдальцами" называют старейших заключенных высшей тюремной касты ("Иванов" на царской каторге, "воров" в советских и постсоветских тюрьмах). Мир тюремный оказывается миром вне России, гонимым Россией и не принимаемым ею. Но при этом, как это свойственно архаичному мышлению, когда координаты мира выстраиваются вне причинно-следственной и пространственно-временной упорядоченности, персонажи, отвергаемые пространством (гонимые) являются его персонификацией.

Оценит труд мой Томск, Рязань, Калуга.

Скорее бич поймет, чем сибарит.

И то, как люди жрут живьем друг друга,

Поймут навряд ли Лондон, Рим, Мадрид...

...Не их, а нас на станции Саратов,

Приставив штык к спине, вели в тоннель...

...Не их Воронеж трамбовал в подвалы

Не их встречал дубинами Ростов... 6

-- пишет поэт В. Таранский, тридцать лет проведший в тюрьмах России.

Так для арестанта характерно сочетание двух точек зрения на действительность: снизу, с земли, и сверху, с абсолютной высоты. Именно причащение к пространству России, разворачивание души "вширь" дает возможность зэку в эсхатологический момент увидеть ее "сверху" взглядом пророка и пролить очистительный дождь молитвы и стиха: "И пролилось дождем стихотворенье / О горемычной лагерной братве" 7, "И облака-слова пусть в воздухе не тают, / Дождем прольются по родным местам" 8. Причащение к пространству несчастий является одновременно и перемещением по вертикали, что наделяет персонажа всеведением. Познание России обусловлено не только реальным перемещением зэка из тюрьмы в тюрьму, возможностью реального познания российской географии, но имеет мистический смысл литургического соборного единения российских узников. Это единение в синхронии и в диахронии: с арестантами прошедших времен. Создается образ распятой России, крестного пути Русского Человека по Русской Земле, распятие имеет конкретные российские черты: рубахи, вериги, дубины. Страдание (голод, холод, боль) мистически сопрягается с познанием.

Для тюремной картины мира характерно восприятие пространства как замкнутого, времени -- как цикличного. Эта картина мира отражена и в наивной литературе заключенных. Две доминанты арестантской картины мира -- путь и круг. Представители тюремного мира называют себя бродягами. Путь -- основная ось, вокруг которой строится жизнь арестанта и которая организует пространство ряда тюремных текстов. Путь арестанта противопоставляется вольным дорогам: в пространстве тюремном -- это пути замкнутые: дом -- СИЗО -- вокзал -- столыпинский вагон -- центральная тюрьма -- зона -- дом -- СИЗО и т.д. Тюремный путь -- этап: в восприятии новичка -- явление страшное, в восприятии старого сидельца, "своего" в тюремном пространстве -- знакомое, но отмеченное печалью и страданием. Всякий путь в конечном счете есть путь в незнаемое и "чужое", но особенно страшен невольный путь -- путь под дулом автомата:

Это страшное слово -- этап,

Как зловеще оно и сурово,

Своим дулом глядит автомат

На тебя ненавидящим взором.

Над тобою глумится конвой:

Ты, как загнанный зверь в этой клетке.

А ведь в сущности, кто ты такой?

Жизнь твоя теперь будет за сеткой (ЖК).

-- так описывает свои впечатления от тюремного пути осужденная женщина.

От Невского до бара по прямой

Но это вам, а нам дорога к бану

И мы трезвы, но полупьян конвой

Браслетами звеним по шарабану (СР).

-- так определяет рецидивист разницу между вольными и невольными дорогами. Невольнические пути тем не менее также характеризуются как "путешествия": Тюремный несвободный путь оказывается метафорой скорбного жизненного пути: человек неволен выбирать себе дорогу, за него распоряжается слепая судьба. В лирике имеет место олицетворение судьбы и несудьбы (недоли), разлуки, которые обретают характер всевластных живых существ.

Разминула разлука в неволе пути

Закидала седыми снегами

Не успели сказать мы друг другу - "Прости!"

Несудьба пролегла между нами

Пролегла отчужденьем, покрыла бедой

И саваном тревожную память... (СР).

Олицетворением безличной судьбы, жестокого рока, является поезд, увозящий заключенных в неизвестное будущее, точнее "столыпинский вагон", воспетый во многих тюремных песнях и стихах:

"К перрону тихо поезд подходил"

Слова знакомы всем из песни старой

Столыпин свои двери растворил

С почетом принял на свои нас нары...

Гудит этап! Век воли не видать

Эй, мужичок, посторонись с котомкой

Нам в этой жизни выпало страдать

Нас тихо счастье обошло сторонкой (СР).

Но путь как некий вектор в тюремной картине мира оказывается не противопоставлен кругу: пути складываются в круги. Дороги (из КПЗ в центральную тюрьму, из Централа на зону) также замыкаются: за временным посещением пространства свободы следует (реально или гипотетически) новое посещение тюрьмы. Возникает представление о "плене дорог". Россия оказывается в этой картине мира лишь большим тюремным кругом. Круги, по которым движутся русские арестанты, понимаются ими как круги беды:

Вот и ловят! Сажают! Выходим!

Но из круга не выйти беды

В этой жизни себя не находим

Не поймем новорусской среды (СР).

Жестокий рок, а воля так далека

Дойдет ли кто? Об этом знает Бог

Кто упадет, а кто взлетит высоко

В плену российских лагерных дорог (СР).

Для тюремной картины мира характерно не современное векторное время, направленное от прошлого к будущему, а архаичное циклическое время, подчиненное надличностному закону- закону судьбы, возвращающему арестанта на вечные "круги своя". Носитель традиции, осознающий свою связь со средой, воспринимает тюрьму не как эпизод или этап в своей жизни, а как константу. Если для человека, случайного в тюрьме, возможны мысли о личной судьбе вне тюрьмы, то для носителя традиции тюрьма -- постоянное и в его жизни, и в жизни России, судьба которой оказывается неотделима от личной судьбы арестанта.

В "холодном", "мертвом", "безразличном" пространстве тюрьмы особо отмечены тюремные "святыни": чай и сигареты. Чаепитие и курение -- не профанические действия, а центральные тюремные ритуалы, они объединяют заключенных в единую "семью", в кризисное время (а в тюрьме всякое время может считаться кризисным) поддерживают целостность мира, не дают распасться времени и пространству, организуют зэковскую жизнь и наделяют ее сакральным смыслом. В рамках оппозиции жизнь -- смерть как тепло -- холод сигареты и чай являются знаками жизни и тепла, дают возможность обитателям "мертвого дома" почувствовать себя живыми людьми.

Здесь нет ничего веселого

И грустного ничего здесь нет

От сброда сего бестолкового

Не услышишь ни "да", ни "нет",

Безразличье к всему привычное,

Согревает лишь только чай,

Сигаретка, посылка обычная,

Дружба вроде бы невзначай",

-- пишет заключенная (ЖК).

Вокруг "чифирбака" объединяется арестантская "семья". Совместная трапеза, так же как совместное курение, является знаком духовного родства заключенных. Поскольку "чифирение" рассматривается как особый род наркомании, администрация тюрьмы негативно относится к этому ритуалу -- действие таким образом переходит в разряд запретных, нелегальных, объединяющих "изгоев". Разговоры, сопровождающие чаепитие, тюремные "базары " "о житье и бытье", становятся также своего рода ритуализованным действием, в процессе которого "чужие" становятся "своими". Экстремальные условия переводят действие в разряд ритуальных и сакральных. [Подобное наблюдается в военном быту, когда и выпивка ("Налей, дружок, по чарчке, по нашей фронтовой"), и курение ("Давай, закурим, товарищ по одной") обретают особый непрофанический смысл.]

Вольное чаепитие и потребление спиртных напитков также ритуализовано, совместное принятие пищи скрепляет социальные связи. Но тюремное чифирение обладает максимумом сакральности, оно являтся и общением, и ритуалом.

Чифирку на пришпане заварим

"Мусора" пока в шнифт не секут

От души мы себя раскумарим

И тоскливые мысли уйдут

А потом на двоих сигаретку

И "базар" -- о житье и бытье

Кто-то вспомнит свою "малолетку"

Ну а кто о неверной жене...

..."Мусорок" у шнифта! Вот досада

"Вторячок" не успели поднять

Ведь одна в "КПЗ" есть отрада

Чифирнуть и "базар" погонять (СР),

-- пишет заключенный-рецидивист.

Если во время внетюремной трапезы человек словно временно умирает для реального мира, то особенно значимым этот "уход" является в тюрьмах: заключенные на время чаепития и курения как бы покидают тюремные стены, возвращаются на свободу. Интересен в этом смысле сюжет предания о Чуркине, разбойничавшем в 80-х годах 19 века в Московской губернии: он освобождается из тюрьмы, уходя "с дымом" -- закурив папиросу. 9. Необходимо отметить, что в текстах, где акцентируется мотив "тюрьма-ад", курение является признаком демонизировавшегося мира. Описывая тюремный ад, где "бесправье, потница, чесотка, параша", автор поэмы о Бутырке говорит, что заключенные "задыхались в прокуренном смраде" (ЖК). Это описание соответствует народной традиции, по которой табачный дым противопоставляется запаху ладана как бесовский -- божественному.

Обстановка застолья различается в разных культурах, но для славянских культур характерно вкушение пищи за высоким столом -- это воспринималось как "черта правильного, христианского поведения "соответственно в целом ряде обрядов, имеющих языческое происхождение, полагалось есть на земле или на полу 10. Для тюремной субкультуры характерно чаепитие на полу -- это обусловлено, в первую очередь, условиями тюремной жизни, но подобное физическое положение "на полу", "на земле" оказывается удобным жестом, выражающим социальное положение изгоя, находящегося на дне общества, ведущего себя вопреки традиционным правилам и нормам, поэтому оно бывает запечатлено в памятниках тюремного изобразительного искусства -- на рисунках, изображающих тюремную жизнь.

В традиционном быту за еду благодарили Бога, было запрещено этикетом ругать еду. Тюремную пищу, напротив, принято ругать. "Будь прокляты щи и бутырская каша -- / Источники наших гастритов голимых", -- пишет зэчка (ЖК). Качество еды -- не только политическая, но и "религиозно-этическая" категория: оценка тюремной пищи как несъедобной выражает негативное отношение к администрации тюрьмы, к собственному положению арестанта-невольника, но в то же время выражает и внутренний религиозный конфликт: арестанты противопоставляют навязываемым сакральным ценностям -- собственные, они отказываются приобщаться к пище "врага", не признают его святынь, тем с большей благодарностью принимают собственную еду, в первую очередь -- чай. Многим народам известен обычай пить спиртные напитки вкруговую: "Необходимость равного причащения к спиртному напитку объясняется так же, как потребность делиться пищей и угощать гостей, -- представлением о том, что пища и питье исходят от родовых богов и принадлежат всему роду в целом" 11. Вкруговую пьется чифир арестантами: "На радость всем -- по кругу чифирбак / Дым сигаретный и базар по фени" (СР). Мысль о том, что все тюремные блага (в первую очередь, святыни -- сигареты и чай) в равной мере принадлежат всем арестантам, выражается как в круговом чаепитии, так и в ряде других тюремных традиций и табу, в частности, в тюремном запрете благодарить за "презенты". Когда один заключенный передает другому сигареты или чай, "святое", можно ответить "добро", но не "спасибо" -- чай и сигареты -- "общак", они принадлежат всей арестантской семье в целом, а не отдельным личностям.

В числе сакральных предметов в традиционной культуре на первом месте стоит хлеб центральный культурный символ. По традиционным славянским представлениям, хлеб -- "Божий дар", в нем реализуется счастье и доля. Хотя тюремный хлеб противопоставляется "вольному", "живому" как антиеда, он воспринимается как "святое". Самое большое преступление против ближнего в тюрьме -- похищение пайки хлеба. Как известно, во многих культурах ритуальным жестом является преломление хлеба -- таким способом скрепляются клятвы и договоры. Тюремная пайка хлеба также не разрезается, а ломается, что зафиксировано и в языке ("пайку ломать"). Тюремный хлеб -- особый. Он может восприниматься как несъедобный, горький, являясь метафорой горькой доли заключенного. "Улыбайся за пайку прогорклого хлеба", -- пишет тюремный поэт (СР). В тюрьмах заключенные мне не советовали есть хлеб, предупреждая, что будет "несварение желудка". Мотив "горького тюремного хлеба" встречается в альбомных стихах и афоризмах заключенных: "Кто не был здесь, не грыз сухую корку, кто не любил и не страдал, с того не будет толку", "я буду помнить много лет тюремный суп и черный хлеб..." 12. Наряду с этим тюремный хлеб может восприниматься как единственный предмет, связывающий с волей. В этом случае вкушение тюремного хлеба изображается как простая радость невольника, недоступная свободным людям. "Как сладок хлеб в тюрьме", -- назвала одна из заключенных свое стихотворение:

Поистине в тюрьме хлеб сладок,

На воле не заметишь ты его.

На воле выбор без накладок,

В тюрьме нет слаще ничего.

Как утром получу я пайку хлеба,

На целый день распределю его.

И вижу я в окне кусочек неба,

И нет здесь для меня счастливей ничего" (ЖК).

Хлеб сопрягается для заключенной с небом, с живым пространством воли. Хотя необходимо отметить, что данное стихотворение написано человеком случайным в тюремном мире и вряд ли выражает типичное тюремное восприятие хлеба.

Изгойничество ассоциируется с пространственным положением вне общества, с такими локусами как дно и помойка. "Живу на помойке -- спаси меня", "ДНО" (дайте немного отдохнуть) -- популярные среди заключенных татуировки. Лирический герой тюремной поэзии болезненно переживает свое пребывание "на дне" общества.

Бежал мечтой в цветущую страну

А наяву -- одни задворки жизни

Где юность шлялась просто на бану

В родной России, матушке-отчизне

Где зло людей не зарубцует раны

Где выкинут из жизни как изгой

Где одиночество познал я слишком рано

И где неволя стала мне сестрой" (СР).

Зона. Законы. Порядки. Устои.

Здесь мы не женщины. Здесь мы -- изгои.

Мы -- персонажи газет, репортажей.

Нас величают они -- криминал.

За грабежи, за убийства, за кражи,

За преступленья и промахи наши

Здесь, в подмосковной помойке под стражей

Кодекс российский нас в кучу собрал" (ЖК).

Я -- изгой, я пишу об изгоях

Беспредельно жестокого века..." (ЖК).

Зэки - "отбросы", "мусор", "бездомные собаки", но при этом они -- страдальцы, а для заключенного -- поэта -- братья и сестры "по боли". "Плачет душа, как снежинка в ладони, за всех парняг, что томятся в неволе" (ДК), -- пишет малолетний заключенный, выражая подобное отношение к тюремному братству в форме, близкой письменно-фольклорной традиции. Пребывание на дне сопряжено с утратой: представитель дна потерян для общества и одновременно он потерял все, что представляет ценность для человека, находящегося внутри социума, для представителя культурного пространства (дом, родных, честное имя, свободу, сам вольный мир как таковой). Заключенные воспевают свои утраты:

А золото на листьях

Блестит и словно в нем

Читаю я, как в мыслях:

Сгорело все огнем.

И все испепелило,

К чему стремилась я.

Зачем так сердце ныло -

Судьба это моя (ЖК).

Потери приближают к сакральному. Теряя в мире тленном, человек стяжает в мире вечном. В поэзии заключенных подчеркивается, что человек в неволе утрачивает все. Но за утрату всего зэк обретает возможность и право быть глашатаем истины (подобно младенцу или юродивому).

Пусть все мы -- преступники, воры, убийцы,

Барыги, которых и в тюрьмах не любят,

Мы выплеснем правду вам в подлые лица,

Мы все потеряли, от нас не убудет" (ЖК).

Зэк -- человек, потерявший все. Не имеющий ничего своего находится не только вне социума, вне мира, но и вне жизни. Утрата всего -- метафора смерти. Умершему ведомы сакральные тайны мира, высшая обнаженная правда.

Подумайте о том, что я сказала.

И не себя имела я в виду.

Я истину Вам просто показала

В рассудке, а не в кайфовом бреду,

-- пишет современная арестантка (ЖК).

Тюремный мир в лирике заключенных -- это мир безбожный и бесчеловечный, мир, в котором человеческое начало утратило смысл. Если это ад, то ад, не предполагающий наличия Бога, если мир загробный, то он представляет собой бесконечно длящееся бессмысленное бытие.

ТОСКА. В мире, где потерян Бог и обесценена человеческая жизнь, доминирующей эмоцией становится тоска. Это тоска по дому и родным или беспричинная грусть-тоска, обусловленная самим пребыванием в тюремных стенах. "Нас ждет конвой, нас ждет этап в неволю / Нас ждут года разлуки и тоски..." (СР). "Но в этот срок умру я от тоски" (СР). Это глубинная "онтологическая" тоска проникновения в суть мирозданья. "Не смейся над моей пророческой тоскою, я знаю, что удар судьбы меня не обойдет", -- читаем строки в тюремном блокноте. Ниже записи -- дата суда: "20 августа 1997 года". Тоска является характеристикой тюремного пространства. Она обособляется от персонажа и становится самостоятельным существом -- двойником узника: "Ветер воет за стеной, он один, а я... с тоской", -- пишет осужденный 13.

НАСЕКОМЫЕ. В русской литературе мысли о бессмертии без Бога часто облекались в символическую форму: на месте Бога воцаряется насекомое. Вспомним "баню с пауками" самоубийцы Свидригайлова или "необъятную, серую паучиху скуки", описанную Блоком. Эти образы имеют трагический пафос. Особенностью тюремой лирики является то, что образы насекомых могут иметь здесь как трагический, так и иронический смысл, проникнутые пафосом лагерного цинизма.. Пройдя через ад, утратив все, от всего отрекшись, лагерник обретает право смеяться и профанировать святыни: смеяться не только над Богом, властью и законом, смертью (на что издавна давали себе право демократические низы) но и над отсутствием Бога. Образы мух, пауков, вшей проходят через всю тюремную поэзию и прозу. Они имеют не только натуралистический смысл ("И на нарах какого-то "лага" / Собой кормим клопов мы и вшей" (СР), но и символико-мифологический смысл: символизируя особую, почти метафизическую тоску в обесчеловеченном и обезбоженном мире. Пауки и вши -- это образы тюремного Ничто, всепожирающей бессмыслицы, тоски и скуки).

СЕРЫЙ ЦВЕТ. В литературной традиции тоска и скука имеют серый цвет. Мир неволи и в фольклорной, и в литературной традиции характеризуется как мир адский. Его важнейшим признаком является неопределенность: здесь нет солнечного света, но доминирующий цвет здесь не черный, а серый, символизирующий существование, безразличное к жизни и смерти. Это не живой-не мертвый мир, "ни то, ни то", мир промежуточный.

В этой серости я, задыхаясь, бреду,

Меня душит безликая стая.

Среди всех я -- как в сером, тягучем бреду,

Я хочу черно-белого рая.

Тускло-серая лень пожирает меня,

Серый чад в голове от зевоты,

Я живу по инерции серого дня,

В нем все буднично, серо до рвоты,

Нет желания биться пустой головой

В эти серые, серые стены,

Нет желанья гореть и смеяться с тобой,

Нет желанья вскрыть серые вены... (ЖК).

Приведенные строки напоминают байроновские описания из "Шильонского узника":

For all was blank, and bleak, and grey;

It was not night, it was not day,

It was not even the dangeon-light,

So hateful to my heavy sight...

There were no stars -- no earth -- no time -

No check -- no change -- no good -- no crime -

But silence, and a stirless breath

Which neither was of life nor death... 14.

Серый промежуточный мир -- мир ада и безумия, мир бессмысленный, нелепый, бесцельный, бесовский. Серый цвет -- цвет бесовской силы, символ призрачного блуждания, "метафизической середины". Как пишет Д.С. Мережковский, характеризуя карамазовского черта, черт -- "благоразумие", "вечная середина, вовсе не конец, противоположный другому концу, а именно только середина, противоположная обоим концам, отрицающая оба конца... дух не отрицания, а... полуотрицания, полуутверждения... не черный и не белый, а только серый". Он "бродит с краю", "плутает, блуждает и блудит между плотью и духом", "реальным" и "фантастическим". Он "призрак жизни, который потерял все концы и начала", потому что он сам -- метафизическая середина, неопределенность 15.

Серый цвет доминирует в устных описаниях тюремного мира. В рассказах о первом дне в камере заключенные особо отмечают тоскливое впечатление, которое производят серые стены и тусклый свет: "Ну, это действительно первое впечатление -- это серые-серые стены..." "Лампочки коричневые, такой свет рассеянный" (ЖК). Противопоставляя тюремные яркие сны и однообразную тюремную явь, заключенная сопрягает серый цвет тюремного мира со своим тягостным психологическим состоянием: "... когда я просыпалась, я видела только серые стены и одни огорчения, поэтому я старалась больше спать" (ЖК). Серый цвет отличает и специфических зоновских духов: в можайской колонии верят в "серую женщину". Описывают ее как "что-то белое, бесформенное, серое что-то такое... Просто силуэт, один силуэт" (ЖК). Домовой также описывается как серое существо: "Домовой у нас есть. Одна говорила, вошел серенький такой, маленький, подошел к одной женщине и исчез" (ЖК). "Лена Королева тоже рассказывала: пустая шконка, кровать, и там серое лежит, что-то лежит там. Она испугалась и просунула руку-то. Девочке там, которая спит. Лохматый кто-то меня за руку" (ЖК).

ТЮРЕМНАЯ АКСИОЛОГИЯ. Отличительные черты тюремной аксиологии, как она выражена в наивной литературе заключенных, следующие. В лирике, раскрывающей реальные законы тюремного мира, основной ценностью является коллектив заключенных, тюремное братство, и утвержденные "законом" святыни (тюрьма, "дорога", "общак", чай, "куреха"). Для стихотворений экзистенциального характера характерна ослабленность или отсутствие катарсиса: здесь выражено радикальное неприятие мира. Тюремный мир оказывается лишен ценностей, лишен чего бы то ни было, обладающего позитивной значимостью. Это ОТСУТСТВИЕ распространяется не только на реальную действительность, но и на метафизические начала мира.

Примечания

СОКРАЩЕНИЯ

ЖК -- женская колония.

ДК -- детская колония.

СР -- колония строгого режима.

Т -- Текстовые блатные татуировки-аббревиатуры //Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона // Авт.-сост. Д.С. Балдаев, В.К. Белко, И.М. Исупов. М., 1992.

1 О тюремной поэзии этого времени см.: Лурье В.Ф. Поэзия заключенных в тюремных журналах 1920-х годов // Фольклор и культурная среда ГУЛАГа. Спб., 1994.

2 Перебитое крыло... М.,1992. С. 3.

3 Тюремные хроники. Альманах. М., 1999.

4 Контакт. Липецк. 1997. № 5.

5 Там же.

6 Там же.

7 Там же.

8 Преодоление. Тверь, 1994. № 25-26.

9 Соколова В.К. Русские исторические предания. М., 1970. С. 170.

10 Байбурин А.К., Топорков А.Л. У истоков этикета. Этнографические очерки. Л., 1990. С. 134.

11 Там же. С. 149.

12 Шумов К.Э., Кучевасов С.В. Розы гибнут на морозе, малолетки -- в лагерях. Рукописные тетради из камеры малолетних преступников // Живая старина. 1995. № 1. С. 13.

13 Преодоление. Тверь. 1994 № 25-26.

14 Byron G.G. The prisoner of Chillon // Selections from Byron. M., 1979. P. 361.