<< На главную страницу

Е.Л. Березович

Географический макромир и микромир в русской народной языковой традиции(к изучению культурных коннотаций русских топонимов)[1]

Опубликовано: Е.Л. Березович. Географический макромир и микромир в русской народной языковой традиции // Славяноведение. М., 2002. № 6. С. 60–71.

Географическое пространство представляется наивным сознанием как серия концентрических кругов, расходящихся из центра, в котором находится наблюдатель. Если это положение, по-видимому, универсально для наивной модели мира (и концептуальной, и языковой), то конкретные варианты восприятия пространства определяются как экстралингвистическими (этнокультурными) факторами, так и внутрилингвистическими (фактор языковой относительности). Так, априорно можно предполагать, что названные факторы определяют статичную закрепленность /подвижность локуса, занимаемого наблюдателем (т.е. центра освоения пространства), наличие /отсутствие четких границ между чужим и своим пространством и т.п.

Для изучения особенностей языкового моделирования пространственных отношений в рамках определенной традиции (в нашем случае речь идет о русской народной языковой традиции) весьма плодотворно изучение культурных коннотаций географических названий. Имя, "нагруженное" этими коннотациями (коннотативное имя), обозначает не только исходный единичный объект, но соотносится с другими явлениями действительности и входит в лингвокультурный фонд данного этноса. С точки зрения своей семантической структуры такое имя имеет усложненную модель семантики, поскольку эта модель включает в себя своеобразный горизонтальный разворот (спектр культурных коннотаций), который иначе может быть представлен как диапазон семантического "рассеивания" имени, создающийся при расширении его смысловой базы. Это расширение может происходить как рамках того ономастического кода, к которому исходно принадлежит имя, так и при продвижении имени в другие ономастические или апеллятивные коды. Трансформация смысловой базы коннотативного имени свидетельствует о его особом месте в народной картине мира; такое имя нередко становится прецедентным, поскольку отсылает к важному для данной традиции  культурному прецеденту.

Выделяются различные способы формирования культурных коннотаций. Во-первых, может наблюдаться символизация единичного смысла без изменения исходной денотации имени. К примеру, идиомы обойти Руссу и Ладогу 'пройти большое расстояние', 'много познать в жизни' [1. Вып. 6. С. 99], Москва и Вологда видать 'о некрепком чае' Арх., Волог.[2] [2] не содержат собственно переносных значений топонимов, но позволяют сделать выводы о значимости соответствующих объектов как рубежных точек "своего" пространства, определяющих пространственный горизонт носителя соответствующего говора. Во-вторых, может происходить "самоцитирование" топонимического кода – перенос из топонимии в топонимию, когда прецедентное имя обнаруживается на другом уровне функционирования  (как правило, элемент макроуровня – макротопоним – фиксируется на микротопонимическом  уровне): Байкал, озеро – Рыбы там разной много, потому и Байкал [Арх.: Леш][3]; Карпаты, урочище –  Они такие холмы, потому Карпаты [Арх.: Вил]. В-третьих, возможен перенос топонима в другие ономастические разряды, ср., к примеру, переход топонимов в прозвищную антропонимию: Одесса, житель д. Погорелово – Веселый, остроумный был, приврать любил [Волог.: Кир]; (Дуня) Волга, жительница с. Вознесенское – Дуня Воуга лоукая баба, весёлая [Арх.: В-Т]. В-четвертых, может осуществляться переход из ономастического кода в апеллятивный: содом 'мусор, сор, грязь, беспорядок в доме' [3. Вып. 9. С. 56]; колыма 'о грязи, бездорожье' [4. Вып. 14. С. 208] и  др. Источником информации о коннотативном спектре имени могут стать не только образования, где сохраняется исходная форма топонима, но и разного рода дериваты: брянская коза 'непоседливый, подвижный человек', 'глупый человек' [5. Вып. 1. С. 100], сибирский разговор 'молчаливое щелканье кедровых орехов в гостях, на посиделках' [6. С. 162], вавилонить 'плыть на лодке зигзагами' [7. Вып. 1. С. 158], посодомить 'поругаться, поссориться'[4. Вып. 30. С. 193] и т.п.

Изучаемая проблематика глобальна, а материал велик, поэтому в рамках данной статьи мы ограничимся поиском ответа на следующие взаимосвязанные вопросы: какова градация пространственного континуума в сознании носителя языка, какие "пояса" в нем могут быть выделены и насколько тщательно освоен каждый из них; каковы характеристики географического мира в сознании носителей традиционной культуры – качественные, локативные и т.п.; какой логике подчиняется временнбя динамика изучаемого материала, можно ли говорить о хронологии данных номинативных фактов, отражающей формирование "расширяющейся вселенной" в сознании носителей традиционной культуры.

В географическом континууме можно априорно выделить два пояса: микромир (для традиционного сознания это мир соседних деревень, небольших речек, холмов, дорог и т.п., который в той или иной степени хозяйственно освоен) и макромир – "чужие земли". Макромир, в свою очередь, включает в себя "заморские страны", которые, как правило, не пропущены через призму личного опыта, никогда не виданы воочию, и некоторую среднюю зону, куда входят географические макрообъекты своей страны. Последние, как правило, пространственно удалены от носителя традиционной культуры, но при этом  обладают широкой известностью, вводящей их имена в фонд прецедентных имен традиции. Если спроецировать эту конструкцию  на топонимикон, то микроуровень может быть представлен деревней Сосновка и речкой Талица, макроуровень – с одной стороны, именами Париж и Сион, а с другой – топонимами Москва и Волга. Пытаясь осуществить самонаблюдения и примерить это априорное деление к представлениям о мире носителя современной книжной культуры, следует предположить, что микроуровень практически не даст коннотативных топонимов, а макроуровень представит значительное количество коннотативных  имен, при этом вряд ли будут отчетливо фиксироваться различия между названиями "заморских" и "отечественных" земель в особенностях образования культурных коннотаций. Это объясняется тем, что для носителя современной городской культуры географическая реальность нередко не содержит явно выраженных границ между освоенным и неосвоенным, "своим" и "чужим" пространством, а само освоение может быть виртуальным. Как структурируется пространство в традиционной языковой картине мира?

Диалектный материал обнаруживает ощутимый перевес коннотативных топонимов микроуровня над остальными. При этом следует учесть, что мы работаем с заведомо неполными данными; картина могла бы быть полнее, если б соответствующие факты были исчерпывающе зафиксированы в словарях:  диалектные лексикографы нередко отказывают лексике и идиоматике, образованной на базе местной топонимии, в праве на словарную фиксацию. Однако даже те факты, которые имеются в нашем распоряжении, показывают, что микроуровень разработан весьма подробно и детально.

Во-первых, наименования объектов микроуровня[4] широко используются для фиксации ориентационных отношений. Наиболее показательны в этом плане наименования метеорологических явлений, имеющих четкую локативную привязку, в первую очередь – ветров: ветер от мокрого Сельца 'ветер, дующий от д. Сельцо' [7. Вып. 1. С. 86]; из-за Спирина, из-за Монастыря, из Ондричева, из Подпялузья ветер 'ветер, дующий со стороны соответствующих деревень Архангельской и Вологодской областей' [2]); белозёр 'ветер со стороны Белого озера' Волог. [2]; вайварка 'cеверо-западный ветер, ветер с Вайварских возвышенностей' Пск. [4. Вып. 4. С. 15]; баргузин (¬ г. Баргузин) 'северо-восточный ветер на озере Байкал' Иркут. [4. Вып. 2. С. 111] и др. Апофеозное проявление этой номинативной тенденции состоит в использовании в названиях ветров имен конкретных людей, местожительство которых становится ориентиром, – ср., к примеру, ветрообозначения проня дует, пахомко задул, ветер с Зенка (форма имени Зиновий) или из-за дедушки  Матвея [2]. Популярны также оттопонимические наименования при обозначении сезонных явлений, связанных с режимом замерзания рек: вычегда (¬ р. Вычегда, приток р. Сев. Двина) 'пена на р. Сев. Двина во время ледохода', тиневка (¬ р. Тинева, приток р. Выя) 'грязь на р. Выя  во время ледохода' Арх. [2], леденьга (¬ р. Леденьга, приток р. Сухона) 'лед на р. Сухона во время ледохода' Волог. [2] и др. Фиксируются также наименования зари, тумана, росы: корелка (¬ Карелия) 'вечерняя заря' [7. Вып. 2. С. 422], шенкурская (¬ Шенкурский р-н Арх. обл.) 'вечерняя заря' Арх. [2], ленка 'туман' (¬ р. Ленка) Арх. [2], устюжские росы (¬ г. Великий Устюг) 'утренняя роса' Волог. [2] и т.п. (наименования такого рода обычно распространены на территориях, находящихся к востоку или западу от тех, которые обозначены исходным топонимом: вечерняя заря находится на западе, туман или роса связаны с рассветом, а следовательно, с востоком). Кроме того, коннотативные топонимы представлены в идиоматике, обозначающей ориентацию при передвижении. Если в речи горожан идиоматика такого плана оперирует названиями объектов макроуровня (ср. выражения типа через Харьков в Петербург), то в  народной языковой традиции фигурируют объекты микроуровня:  не хватя Боровую да в Мошево 'не заметив, пройти мимо того, что никак нельзя обойти' [8. С. 106]; через Ширшу в Маймаксу 'окольным путем' Арх. [2]; в Плёсо через Кишкино 'окольным путем' Волог. [2] и т.п.

Во-вторых, весьма популярны названия объектов микроуровня в релятивных номинациях, к которым в первую очередь принадлежат обозначения  фактов материальной культуры, изготовленных в определенной  местности. Ср., к примеру, названия видов сох по месту их изготовления, распространенные на Урале: байкалка (¬ с. Байкалово) [9. Вып. 1. С. 31]; кунгурка (¬ г. Кунгур) [9. Выр. 2. С. 74]; пермянка (¬ г. Пермь) [9. Вып. 4. С. 22]; тагилка (¬ г. Нижний Тагил) [9. Вып. 6. С. 85]; наименования видов речных судов, образованные по тому же принципу: кенозёрка (¬ оз. Кенозеро)  'килевая лодка с приподнятой носовой частью' [7. Вып. 2. С. 339]; кижанка (¬ с. Кижи) 'лодка с высоко поднятым носом и кормой' [7. Вып. 2. С. 344]; орловка 'небольшое грузовое судно (получившее название от с. Орловка)' Волж. [4. Вып. 23. С. 344]; осташевка 'плоскодонное речное судно' (¬ Осташковский уезд Тверской губ.) Твер. [4. Вып. 24. С. 62]; в этот ряд можно включить также наименования телег, сортов овощей, тканей, кушаний и т.п.

Кроме того, достаточно распространены оттопонимические именования в сфере нематериальных этнографизмов, например, в названиях плясок и хороводов, появившихся в рамках определенной локальной традиции: верхнетоемка 'разновидность пляски' (¬ с. Верхняя Тойма) [2]; вытегора 'танец, вид кадрили' (¬ г. Вытегра) [7. Вып. 1. С. 302]; капшинская 'танец' (¬ пос. Капшинский Ленингр. обл.) [7. Вып. 2. С. 327]; оятская 'кадриль, распространенная преимущественно на Ояти' [7. Вып. 4. С. 362]; чащёвица  'вид пляски' (¬ д. Чащевица) Арх. [2] и мн. др.

К релятивным номинациям следует отнести также  обширную, но очень узкую и специфичную по семантике группу идиом, которые эвфемистически выражают понятие смерти через обозначение местного кладбища, например: пойти на Угол; пойти на Попову Гору; уйти к Ерёме; собраться на Бор; поспеть на Килино; пойти на Петушково; уйти на Падерьмо и др. (Угол, Попова Гора и т.п. – названия кладбищ в Вологодской и Архангельской областях) 'умереть' [2]. В данном случае идею смерти можно считать составляющей коннотативного фона соответствующих топонимов.

Помимо локативных и релятивных признаков, оттопонимические номинации могут опосредованно выражать качественную характеристику "своих" земель: размер (как сардаво 'о чем-либо большом, высоком'. Сочень-от выскала, как сардаво. Полё у  нас есть высокоё, Сардаво называтся. [8. С. 88]), форму (вострушский петушок 'задиристый человек'. Есть у нас тут горка Воструха, очень вострая. Если кто выдирается, дак говорят: "Ох ты, вострушский петушок", как, бат, на Вострухе сидит. Арх. [2]), хозяйственную ценность (талицкий рыбник 'шутливое название пескаря (в названии отражено то обстоятельство, что в р. Талица Волог. обл. не водится хорошая рыба и на пироги с рыбой – рыбники – может идти один пескарь)' Волог. [2]), природные условия (вагановская зима (¬ д. Ваганово Волог. обл.) 'первый осенний или поздний весенний снег, который быстро тает'. Вагановская зима – снег выпал и растаял; в Ваганове не хватало корму, вот бог их и пугал. Волог. [2]) и т.п. Нередко качественный признак опосредованно передает не собственно свойства самого объекта (в данном случае населенного пункта), а характеристику его жителей, ср. идиомы, возникшие на базе карельских топонимов: папило филинской 'о бестолковом, беспутном человеке', пантелей чистодорский 'бранно' [7. Вып. 4. С. 391], что монах палеостровский (стоять) 'неподвижно, замерев на месте (стоять)' [7. Вып. 3. С. 255], луша кинецкая 'о нерасторопном, медлительном человеке' [7. Вып. 3. С. 161] и др.

Таким образом, наименования "своих" земель, объектов географического микромира, включенных в практическую, хозяйственную деятельность, нередко оказываются коннотативно нагруженными в русской народной языковой традиции, причем коннотативный фон позволяет "прочитать" достаточно объективную информацию о свойствах географических объектов. Несмотря на то, что в номинациях может найти отражение весьма широкий спектр признаков, отдельный коннотативный топоним практически никогда не получает разносторонней характеристики, становясь носителем – иногда символическим – какого-либо одного свойства.

При выходе за пределы микромира мы получаем  несколько иную картину. Объекты макромира для традиционного сознания – "чужие земли", которые не могут быть освоены в ходе практической деятельности. Соответственно, когнитивная база номинации не может быть создана при подключении личного опыта; источником ее формирования по преимуществу становится национальный культурный фонд, разные зоны которого постигаются народным сознанием с различной глубиной погружения. Это происходит потому, что при формировании мозаики культурного фонда задействуется различное количество каналов трансляции этнокультурной информации.  В одних случаях информация оказывается обработанной несколькими каналами, что способствует повышению уровня объективности и детальности конструирования ментального образа, в других случаях – только одним (а это, конечно, стимулирует разного рода модификации и искажения).

Выше говорилось, что в культурном сознании современного горожанина образы своих и чужих земель не должны принципиально различаться по глубине разработки. Это положение подкрепляется выводами М.Э. Рут, изучившей на широком номинативном материале особенности создания фонда образной номинации носителями городской и традиционной народной культуры, ср.: "Главное противостояние традиционной и  новой системы образных моделей – в исходной установке номинатора: для крестьянина основной оказывается ориентация на собственный опыт, у носителя новой системы – на чужой, на некое общее совокупное знание, которое усвоено не в процессе личной деятельности, а опосредованно, через те или иные средства информации... Для создателей севернорусской ономастики важно чувственно-конкретное глубинное знание очерченного его собственной деятельностью круга предметов, для городского жителя – демонстрация широты охвата действительности" [10. С. 305]. Если носители городской культуры игнорируют названия объектов микромира как источник прецедентов[5] (микромир не стал достоянием культурного фонда, являющегося для них основным источником образного освоения мира), то носители традиционной установки используют в качестве прецедентов преимущественно названия окружающих их географических реалий, а знания о макромире, заимствованные из культурного фонда, иногда остаются на уровне неадаптированных "варваризмов". При этом, вероятно, не следует ожидать существенных различий между логикой освоения "заморских" и "отечественных" объектов макромира (некоторые различия все же есть, но об этом ниже). Перейдем к описанию конкретных особенностей представления объектов макромира в зеркале русской народной языковой традиции.

Одним из ракурсов изображения объектов макромира – так же, как и микромира –  оказывается подача их как координат некоторого ориентационного поля. Из всего многообразия ориентационных отношений ономасиологически релевантными становятся два: далеко – близко и стороны света. Как и следовало ожидать, в паре далеко – близко работает только признак удаленности, при этом наиболее системно и последовательно он реализуется на уровне вторичных топонимов: Америка, покос – Дальний покос был // Никто его не знал, где он [Волог.: Ваш]; За Америкой, лога – Далеко дак, поэтому За Америкой. Бабы говорили: "Куда пошла косить? А За Америкой" [Волог.: Ник]; Воркута, урочище – Мужики назвали эдак после войны уж, далёко от деревни [Арх.: Уст]; Ерусалим, поле – Дальнее поле, далеко до него, как до Ерусалима [Арх.: Уст]; Заполярье, поле – Это Заполярье считалось, ото всех сзади [Волог.: У-Куб]; Камчатка, покос – В углу была, вот и Камчатка [Арх.: Мез]; Китай, покос – Самая последняя наша пожня [Арх.: Лен]; Питер, покос – Дней на 10 ездили косить – вроде как в Питер съездили [Волог.: Устюж]; Гогин Питер, поле – Далеко она, сама последняя новина, потому и Питер [Арх.: Холм]; Сахалин, часть деревни – Сахалин почти в самом конце деревни, далеко до него [Волог.: Чаг]; Сибирь, поле – Далеко поле, вот и Сибирь [Арх.: Уст]; Тайвань, урочище – Ушла за Тайвань – заблудилась [Волог.: Бабуш]; Турция, деревня – Далеко Турция, автобусы не ходили в ту сторону, вот и прозвали так [Волог.: Бабуш]; Туруханский Край, куст деревень – Далеко и бездорожье дикое [Волог.: У-Куб]; Финляндия, часть деревни – На отставу она, подальше от других [Волог.: В-Уст]. Ср. также прозвище жителей д. Хлыщево китайцы (имеющее показательный параллельный вариант лопари) – От сельсовета самая крайняя деревня с той стороны [Арх.: Вель]. В отличие от ономастики, в нарицательной лексике признак удаленности на базе изучаемого номинативного материала имеет ономасиологически слабую позицию: образ единичного объекта здесь излишен своей конкретностью, адресностью, в то  время как мотивационно продуктивной является идея неопределенно дальнего расстояния или отдаленного локуса (ср. раритетные факты вроде амуры 'отдаленное место' Волог. [4. Вып. 1. С. 252], уйти в ирбит (ирбить) 'уйти очень далеко' Волог. [2]. При реализации отношения далеко – близко весьма важной оказывается идея границы освоенного и неосвоенного пространства, которая нередко выражается через такой признак, как возможность зрительного освоения объекта: границей становится визуальный предел, который гиперболизированно обозначается с помощью образов "своего" макромира: Кострому видко 'о ясной погоде' Волог., Москву видать 'о некрепком чае' Арх. [2]). Стороны света означиваются через указание на направление, откуда дует ветер или несет лед во время ледохода: поляк 'на Ловати: лед, идущий сверху из Витебской губернии, с которого начинается ледостав' Пск. [4. Вып. 29. С. 189], московский ветер 'северный ветер' Тул., Курск., Ряз. [4. Вып. 18. С. 285]. В то же время использование образов макромира в этой позиции менее характерно, чем задействование ближних топографических ориентиров, что говорит о суженности пространственного горизонта носителей традиционной культуры. Объекты макромира осмысляются скорее через их внутренние качества, нежели через ориентационные особенности, поэтому возможны ситуации, когда ориентационная по происхождению модель наполняется иным содержанием: к примеру, названия ветров, образованные от макротопонима Сибирь, мотивированы признаком 'холодный', а не 'дующий с востока' (сибиряк 'холодный ветер' Арх. [2], сибирка 'северный ветер' Дон. [1. Вып. 3. С. 117]).

Естественное расширение топографического горизонта наблюдается в топонимии поморов. Ср. широко используемое поморами противопоставление русский – немецкий: эти  пространственные показатели, скорее всего, не утратили связи с исходными макроориентирами (ср.: немецкая сторона, в немецкую сторону 'так выражают поморы направление своего пути, идучи Северным океаном в Норвегию или на о-в Новую Землю' [4. Вып. 21. С. 79]; русской ветер, ветер с Руси 'южный ветер' [12. С. 85]).

Образы макромира могут быть использованы для обозначения качественной характеристики локуса: алтай 'богатое во всех отношениях место' [13. С. 53]; Урал, дорога – Зимой переметает снегом, задувает, она высоко, как на Урале [Арх.: Уст]; Сахара, поле – Удобрения надо, чтоб дильно было, так-то бела земля [Арх.: Вель]; кубанцы, жители д. Труново – Нас называли кубанцы: усадьбы хорошие, всё росло как на Кубани [Волог.: В-Важ] и т.д. Нередко качественная характеристика сводится к общей недифференцированной оценке объекта макромира, превразающей образ в лубочную картинку: что Волга 'красивый, бойкий, веселый' [14. С. 330]; Париж, поле – Красивое поле, хорошо родит [Сверд.: Ревд]; Ленинград, покос – Покос большой, хороший, гладкий [Волог.: Кир].

Географический макромир входит в жизнь носителя традиционной культуры с помощью фактов материальной культуры – одежды, сортов сельскохозяйственных культур, средств передвижения и проч., что также находит отражение в языке. Выделяются идеограммы, наиболее открытые для лексики, образованной от обозначений объектов макромира: к примеру, продуктивна в этом плане идеограмма 'печь и ее конструктивные особенности': голландка, полька 'голландская печь' [4. Вып. 29. С. 182], шведка 'печь с закрытой плитой и духовкой' [3. Вып. 10. С. 71], венгерка 'передняя часть русской печки' [4. Вып. 4. С. 111], мурманская печь 'широкая печь с просторной лежанкой из зеленых изразцов' [4. Вып. 18. С. 357]; ср. русская печь). Дифференциация географических "источников" предметов материальной культуры (стоящая за ситуациями, когда одна и та же реалия означивается с помощью различных оттопонимических образов) при ближайшем рассмотрении нередко оборачивается нейтрализацией, при которой на самом деле конкретный "производитель" товара не важен, а значим сам факт необычности чужого, "заморского" изделия. Ср., к примеру, наименования нарядной красной ткани с узорами (и изделий из нее – платков или сарафанов): парижчина 'хлопчатобумажная ткань, "называемая также красный ситец"' [4. Вып. 25. С. 224], француз 'ткань ярко-красного цвета, кумач' [3. Вып. 10. С. 28], аршавский платок 'шерстяной платок с цветами богатого рисунка' [15. Вып. 1. С. 21], агличник 'сарафан из яркой ткани с цветным узором', аглицкая фатка 'нарядный ситцевый платок', датский сарафан 'из цветного ситца с рисунками' [2], московский сарафан 'праздничный сарафан особого покроя без лент, обшивок и пояса' [4. Вып. 18. С. 285] и проч. Нейтрализация конкретного производителя в данном случае обусловлена тем, что соответствующие товары являются привозными, изготовленными фабрично, ср.: московская тётка (московская Параша) 'фабрика по производству и пошиву одежды'. Масковскъя тёткъ работъить ни сваими руками, а нъ машынъх, а мы на сваих руках. Ета ш были как пирвабытныи люди, ани сами ткали, пряли, а щщас Масковскъя теткъ обрабатывъить усё; 'об одежде фабричного производства'. Раньшы-тъ усе нъсили  суконные, дъматканные, и нъ тибе-тъ щщас Масковскъя тётка [5. Вып. 6. С. 147]. Показательно, что здесь, как и в предыдущих случаях, на равных задействуются образы своей страны и "заграничные" (допустим, Париж и Москва).

Однако отличие образов "своего" макромира от "заграничного" проявляется в том, что первые могут приобретать в номинативных единицах социальное звучание ("заморские" в этой плоскости не осмысляются)  в духе оппозиции город – деревня, ср.: намосквичиться 'перенять ловкость москвичей' [4. Вып. 20. С. 41], начеркаситься 'усвоить говор и манеры горожан' [11. Вып. 2. С. 176], обпитереться 'приобрести городские манеры, лоск', 'стать бесцеремонным, наглым' [4. Вып. 22. С. 189], напитериться 'приобрести манеры жителя большого города'. Уехала учиться, дак напитерилась, чубырится над нами [2]. Интересно, что "окультуривание" может быть интерпретировано в языке и как выход на русь (выйти на русь 'выйти в люди, набраться опыта, получить образование'. Был так себе, а вышел на русь – сделался человеком [2], обрусеть 'стать культурнее'. Обрусели люди, дома с верхом строят, просветлеют вроде, обрусеют, не как раньше [4. Вып. 22. С. 213], повырусеть 'стать культурнее, образованнее' [4. Вып. 27. С. 277]), но последнее воспринимается позитивно, в то время как приобретение манер жителя большого города осмысляется скорее негативно (петроградка 'модница, франтиха' [7. Вып. 4. С. 493], питерец 'бродяга' [7. Вып. 4. С. 521], питерка 'лентяйка'. Девки питерки нынь, робить ничего не хочут [2] и др.).

Характерно, что вот эти социальные нотки оказываются подхваченными современным жаргоном и просторечием, однако развитие темы идет в иной тональности, с позиции жителя центра по  отношению к провинциалу: ср. коннотации топонимов Камчатка, Конотоп, Сахалин, Тмутаракань, Урюпинск 'какое-то далекое, глухое место' [16. С. 126], а также появившуюся в результате игровой ремотивации лексему криворожье 'глухая провинция, захолустье' [17. С. 292] и квазитопоним Мухосранск 'провинциальный город'. Чем ехать в какой-нибудь Мухосранск по распределению, лучше в Москве замуж выйти [17. С. 364][6].

Недостаточность объективной информации о чужих городах и землях дает богатые возможности для народно-этимологических переосмыслений, демонстрирующих достраивание образа на базе собственно языковых ресурсов. Так, семантика "попойки" в смысловом наполнении идиомы съездить в питер 'хорошо провести время в развлечениях и попойках' [2] появилась благодаря притяжению к слову питер < пить, которое выступает в сочетаниях, обозначающих питье, напиток: питер-едер, питер и ядер, питер и идер [4. Вып. 27. С. 53][7], ср. также ни питера, ни идера не знать 'о высокой степени усталости' [22. Вып. 7. С. 61], питёра 'обжора' [4. Вып. 27. С. 53]. Позитивные коннотации многочисленных англицких платов, фаток и сарафанов сформировались не без влияния со стороны слова ангел, ср. ангельский плат 'нарядный цветастый платок' [2] (показательно, что в одной локальной традиции в архангельских говорах ангельский плат употребляется  параллельно слову хранцуз, француз 'то же': У баушки ангельский плат быу, красный, с цветками, хранцуз-от [2]). Лексема украъна 'окраина, дальние деревни', 'запущенное, заросшее место' 'захолустье' [2], очевидно, возникла без участия известного топонима, непосредственно от слова край, однако народно-этимологическое притяжение к макротопониму провоцирует появление апеллятивных лексем украина, хохляндия 'захолустье'. Смеялись: кто поедет в нашу украину, в хохляндию таку. У нас тута хохляцкий край, украина [2]. Отмечены также народно-этимологические трансформации вторичных образований от имен Содом (¬ судить), Гоморра (¬ гам, гомон), Палестина (¬ поле, паль, пластина), Мордовия (¬ морда) и др.

В отличие от образов объектов микромира, которые, как правило, сводятся к одной доминирующей характеристике, реалии макромира могут разносторонне прорабатываться в номинациях. Пожалуй, в русской языковой традиции наиболее детально прорисован "портрет" Москвы. Здесь могут быть выделены следующие мотивы.

Москва – символ русского, представляет Русь вообще: московка 'о русской женщине', московский 'русский' [4. Вып. 18. С. 285] и мн. др.; ср. также широко распространенное прозвище русских москали.

Москва имеет черты большого города: в ней много жителей (Москвы уголок 'о деревне, где проживает много жителей' [2]), высокие дома (Москва  – название болота в бассейне р. Казым; по мнению информантов, болото названо так потому, что на нем огромные кочки, похожие на многоэтажные дома, между которыми легко заблудиться [устное сообщение Т.Н. Дмитриевой]). В некоторых номинациях отражены более индивидуализированные приметы внешнего облика Москвы. Интересен, к примеру, образ золотых маковок, обнаруживаемый в названии поля Москва-Золотые Маковки [Арх: В-Т], а также в идиоме прощай, Москва-золотые маковки 'о том, что безвозвратно утрачено' [2]. Ср. также представленный в жаргонных номинациях образ московских колоколов: устроить московский звон (звон московских колоколов) 'ударить кого-л. с двух сторон по ушам' [17. С. 221].

Москва представлена атрибутами материальной культуры. Чаще всего это одежда и обувь; при этом, как правило, речь идет о нарядной, дорогой, покупной одежде (ср. приводившуюся выше идиому московская параша): московочка 'кофта с белым воротником' [22. Вып. 5. С. 5], московец 'сарафан (обычно нарядный)', московка 'cорт шерстяных шляп', московская рубашка 'нарядная рубашка с  коленкоровыми белыми рукавами, манжетами и кружевами', московские лапти 'лапти косого плетения; по бокам делается полоса, через которую переплетают лыко; за нее зацепляют оборы' [4. Вып. 18. С. 285] и мн. др.; показательно и жаргонное москвичка 'ватное полупальто с косыми карманами и воротником – лагерный шик' [17. С. 357]. Образ Москвы отражен в наименованиях спиртных напитков: московное вино 'водка' [4. Вып. 18. С. 285]; ср. также московская резня 'особая разделка лосося' [4. Вып. 18. С. 285].

Москва задает вектор в ориентационном поле. В различных регионах России выделяют ветер, дующий со стороны Москвы: москаль 'юго-восточный ветер' Волог. [2], москвич 'cеверный холодный ветер' Латв. [4. Вып. 18. С. 284], московец 'северный ветер' Тамб. [4. Вып. 18. С. 285] и т.п. Кроме того, как говорилось выше, Москва задает некоторый визуальный предел, определяет линию горизонта, что своеобразно преломляется в номинации Москва видно 'о слабом чае' [2].

Москва является источником положительных эмоций, ее образ мелиоративно окрашен. Спектр  мелиоративных коннотаций широк – от признаков 'нарядный', 'дорогой', 'красивый' до наиболее обобщенных 'хороший', 'приятный': как в Москву съездить 'испытать состояние блаженства, полного удовлетворения от чего-либо' [2]; поле Москва – Там хорошая земля, вот поле Москвой-то и назвали [Волог.: В-Уст]; московик (параллельное название дорогой гриб) 'белый гриб' [2], москаль 'то же' [23. Вып. 1. С. 525]; ср. и  выражение показать Москву в решете 'обмануть, одурачить' [24. Т. II. С. 520] (где Москва заменяет слово чудо). Показателен также печальный и ироничный вологодский топоним Московская Тропинка, являющийся обозначением дороги на кладбище, – "многие у нас мечтали в большой город поехать. Да не вышло. Все уж поумирали. А после смерти пусть им будет большой город" [Волог.: Бабуш]. Образ Москвы появляется здесь, во-первых, потому, что кладбище представляет собой весьма "густонаселенный" локус; во-вторых, представления о смерти и кладбище связаны с идеей путешествия; в-третьих, существующий в сознании носителей крестьянской культуры миф о Москве сближает ее с раем.

Портрет Москвы немыслим без образа ее жителей. Главный признак москвичей – разговорчивость, умение хорошо и красиво говорить: москва 'об очень разговорчивом человеке' [4. Вып. 18. С. 284];москва 'мастер поговорить'. Дедушко-то ваш так-то много знат, он говорить мастёрый, москва говорить [25. Вып. 306]; Москвич, житель д. Нижмозеро – Он говорил, как москвич [Арх.: Он]; Московец, житель д. Бестужево – Вышел из армии, стал говорить чище, вот и московец [Арх.: Уст]; московец 'прозвище человека, который умеет хорошо, красиво говорить' [4. Вып. 18. С. 285] и др. Разговорчивость тесно связана, с одной стороны, с бойкостью, доходящей до плутовства, с другой стороны – с общей культурой, знаниями, умением красиво одеваться и т.п.: москва 'o разговорчивом бойком обманщике, плуте' [4. Вып. 18. С. 284] (ср. также приведенное выше намосквичиться 'перенять ловкость москвичей'); московка 'культурная, хорошо говорящая, красиво одетая женщина'. Она московка, всё знат, а я ничего не знаю. Московка, говорят, вот идёт: снаредится, выступыват и говорит хорошо. Московка – котора хорошо говорит, много знает, хорошо одевается. Про детей чаще так говорят: "У, какая московка ты у нас" [2]; Москва, жительница д. Чуласа – Дуська Леонидова Москва така, всё знат [Арх.: Леш]; Москва, жительница д. Дийково –  Была богатой и много знала [Волог.: Баб]. Признак высокого благосостояния, промелькнувший в мотивировке последнего прозвища, проявляется и в прозвище жительницы с. Верхняя Тойма Московка – Манька в центре живёт, богатая, вот и зовём Москоука [Арх.: В-Т]. Все это создает противопоставленность "москвичей" и жителей деревни, поскольку первые не умеют по-настоящему работать: москвичка 'неженка, любительница "чистой" работы'. Нонь все девки москвички, в деревне копаться не надь. Старша Танька у их москвичка така, ничего не нравится ей, всё гребует деревенской жизнью [2]; московка 'не умеющая работать, манерная женщина'. Кланя москоука така, ничего не умеет, всё жеманится [2] (ср. также пословицу: Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше (а лучше) деревенского едят [26. Т. I. С. 110]). Негативные коннотации в образе москвичей хорошо проявляет и жаргонная лексема москвич 'зазнавшийся, наглый и глупый заключенный' [17. С. 357]. Сложный комплекс оценок "москвичей" отражен в мотивировках прозвища Москвичи (параллельное прозвище Чаевые), жители д. Веселая – Кто-то сказал, что эта деревня лучше всех // Хорошо в деревне жили, на горе, весело им // Есть нечего, а они нарядные ходят // Без чая на работу не выдут [Волог.: К-Г].

Наконец, для жителя провинции весьма значим мотив самой поездки в Москву, который выражен во внутренней форме ряда фразеологизмов: поехать в Москву за песнями 'поехать, пойти куда-либо без определенной цели', поедет до Москвы на языке 'все разузнает, найдет' [6. С. 141], до Москвы съездить 'родить' [27. С. 39], на языке через Москву переехать 'о ком-либо словоохотливом, бойком на язык' [8. С. 73]. Кстати, напомним также о мотиве показать  Москву (ср. упоминавшееся выше выражение показать Москву в решете, а также просторечное показать Москву 'приподнять кого-либо за уши'), который тоже дает яркий "стоп-кадр" в картине взаимодействие приезжих со столицей.

Таким образом, Москва предстает как наиболее освоенный народным сознанием образ макромира. Проработанность этого образа объясняется тем, что этнокультурная информация о Москве  транслируется многими каналами, создавая стереометричность изображения, а также тем, что Москва включена в сферу непосредственного опыта носителя традиционной культуры (об этом говорят, например, фреймовые, "сценарные" мотивы поехать в Москву, показать Москву).

Очень важным, но трудно решаемым представляется вопрос о хронологической стратификации рассматриваемых номинативных фактов, которая могла бы показать, как формировалась "расширяющаяся вселенная" в сознании носителя традиционной культуры. В некоторых случаях материал позволяет говорить об относительной хронологии. Так, частотность фиксации языковых фактов, образованных от определенных макротопонимов, и детализированность номинативной разработки образа заставляет думать о том, что к более раннему пласту следует отнести производные от библейских имен (Палестина, Вавилон, Содом), а также топонимов Москва, Дунай, Карпаты.

Об абсолютной хронологии – естественно, с изрядной долей осторожности – можно говорить в тех случаях, когда номинативный факт "привязывается" к историческим событиям. К примеру, многозначная идиома за (в) можай загнать (гнать, загонять, вогнать) 'отправить, выслать очень далеко, в самые отдаленные места', 'наказать, проучить, отомстить', 'изнурить, утомить работой, измучить', 'превосходить кого-нибудь в работе' [5. Вып. 6. С. 135] (ср. также за можай (мазай) загнать 'утомить', 'заставить страдать, мучиться' [28. Вып. 3. С. 10, 27]) содержит отсылку к ситуации отступления армии Наполеона во время войны 1812 г. (можай ¬ Можайск) (интересно, что "генная память слова" как будто возрождает эту ситуацию в новое время, когда в деэтимологизированном уже фразеологизме место французов занимают немцы, ср. один из контекстов: Немец здесь не был, нашы-тъ быстръ их зъ мажай загнали [5. Вып. 6. С. 135])[8]. Еще примеры: сочетание стара ладога, разорёна ладога 'о заброшенном, разрушенном доме' [2] указывает на события, связанные с блокадой Ленинграда; вторичные топонимы Порт-Артур, Дарданеллы, Хасан, Нагорный Карабах обязаны своим появлением, соответственно, событиям русско-японской войны, Дарданелльской морской десантной операции 1915 г., боям у озера Хасан в 1938 г., конфликту между Арменией и Азербайджаном конца 80-х–начала 90-х годов XX в. и т.п.  Несомненно, что большинство образов макромира закрепилось в языке именно в ХХ в., когда произошло резкое расширение кругозора носителя традиционной культуры. В наибольшей степени это положение относится к топонимической номинации: ономастический факт имеет менее отработанную и выкристаллизовавшуюся, а также более "слабую" и ситуативно зависимую семантику, нежели апеллятивный, поэтому мотивировки онимов (как первичные, так и вторичные) могут казаться случайными, отражающими далеко не сущностные характеристики, ср.: Румынцы, жители д. Кряж – Нет у них реки, так поэтому. Мы румынцев-то не любили [Волог.: К-Г]; Португальцы, жители д. Левково – В войну богато жили  [Арх.: Вель]. Однако и в этом случае мы получаем достаточно важные сведения о способах бытования представлений о макромире в сознании носителей народной культуры.

Итак, географическое пространство в традиционной народной картине мира членится на две зоны – макромир и микромир. Первая из них, являющаяся зоной непосредственного практического освоения, разработана подробно и объективно, именно отсюда наиболее часто черпаются прецедентные имена; образы второй зоны, "питаемые" зачастую только культурным фондом, предстают как менее иконичные в семиотическом плане и более субъективированные, причем эта субъективность усиливается за счет срабатывания фактора языковой относительности, который фактически не вмешивается в создание образов объектов микромира. Описанная система не является замкнутой, поскольку в ХХ в. произошло ее резкое расширение, которое, возможно, в будущем изменит принципы организации системы. Дальнейшая разработка заявленной в данной статье проблематики поможет воссоздать карту "круга земель", существующую в народном сознании.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

а) в наименованиях административных районов

Баб – Бабаевский район Вологодской области

Бабуш – Бабушкинский район Вологодской области

Ваш – Вашкинский район Вологодской области

В-Важ – Верховажский район Вологодской области

Вель – Вельский район Архангельской области

Вил – Вилегодский район Архангельской области

В-Т – Верхнетоемский район Архангельской области

В-Уст – Великоустюгский район Вологодской области

К-Г – Кичменьгско-Городецкий район Вологодской области

Кир – Кирилловский район Вологодской области

Лен – Ленский район Архангельской области

Леш – Лешуконский район Архангельской области

Мез – Мезенский район Архангельской области

Ник – Никольский район Вологодской области

Нюкс – Нюксенский район Вологодской области

Он – Онежский район Архангельской области

Ревд – Ревдинский район Свердловской области

У-Куб – Усть-Кубенский район Вологодской области

Уст – Устьянский район Архангельской области

Холм – Холмогорский район Архангельской области

Чаг – Чагодощенский район Вологодской области

б) в наименованиях географических объектов

г. – город

д. – деревня

оз. – озеро

р. – река

с. – село

СПИСОК  ЛИТЕРАТУРЫ

1. Новгородский областной словарь. Новгород, 1992–2000. Вып. 1–13.

2. Лексическая картотека топонимической экспедиции Уральского государственного университета.

3. Ярославский областной словарь /Ред. колл.: Г.Г. Мельниченко, Л.Е. Кругликова, Е.М. Секретова. Ярославль 1981–1991. Вып. 1–10.

4. Словарь русских народных говоров /Под ред. Ф.П. Филина, Ф.П. Сороколетова. Л., 1966–. Вып. 1–.

5. Словарь орловских говоров /Научн. ред. Т.В. Бахвалова. Ярославль, 1989–. Вып. 1–.

6. Фразеологический словарь русских говоров Сибири /Под ред. А.И. Федорова. Новосибирск, 1983.

7. Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей /Гл. ред. А.С. Герд. СПб., 1994–. Вып. 1–.

8. Материалы для фразеологического словаря говоров Северного Прикамья /Сост. К.Н. Прокошева. Пермь, 1972.

9. Словарь русских говоров Среднего Урала: В 7 т. Свердловск, 1964–1987.

10. Рут М.Э. Образная ономастика в русском языке: ономасиологический аспект: Дис. … д-ра филол. наук /Урал. ун-т. Екатеринбург, 1994.

11. Словарь русских донских говоров /Авторы-сост. Валюсинская З.В., Выгонная М.П. и др. Ростов-на-Дону, 1975–1976. Т. 1–3.

12. Подвысоцкий А.И. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 1885.

13. Элиасов Л.Е. Словарь русских говоров Забайкалья. М., 1980.

14. Словарь русских говоров северных районов Красноярского края. Красноярск, 1992.

15. Словарь брянских говоров. Л., 1976 –. Вып. 1–.

16. Отин Е.С. Материалы к словарю коннотаций собственных имен (буква А) //Восточноукраинский лингвистический сборник. Донецк, 2000. Вып. 6.

17. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000.

18. Белянин В.П., Бутенко И.А. Живая речь: Словарь разговорных выражений. М., 1994.

19. Елистратов В.С. Словарь московского арго: Материалы 1980–1994 гг. М., 1994.

20. Картотека молодежного сленга (кафедра русского языка и общего языкознания Уральского университета)

21. ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Отв. ред. акад. О. Н. Трубачев. М., 1974–. Вып. 1–.

22. Словарь вологодских говоров. Вологда, 1983 – . Вып. 1–.

23. Словарь пермских говоров. Пермь, 1999–. Вып. 1–.

24. Михельсон М.И. Русская мысль и речь: Свое и чужое: Опыт русской фразеологии: Сборник образных слов и иносказаний. В 2-х т. М., 1994.

25. Словарь русских говоров Среднего Урала: Дополнения. Екатеринбург, 1996.

26. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. СПб.; М., 1880–1882. Т. I–IV.

27. Лютикова В.Д. Словарь диалектной личности. Тюмень, 2000.

28. Словарь русских говоров на территории Мордовской АССР. Саранск, 1978–. Вып. 1–.