<< На главную страницу

Е.Л. Березович

Русская национальная личность в зеркале языка (опыт сопоставительного изучения различных лингвокультурологических источников)

Опубликовано в сборнике: Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург, 1999. С. 31-42.

Проблема реконструкции национального этнического образа (в частности, русского), несмотря на некоторый конъюнктурный подтекст, является одной из наиболее актуальных в лингвокультурологии, о чем свидетельствует обширная литература. В данной статье сопоставляются "портреты" русской национальной личности, полученные разными авторами в ходе анализа различных по типу языковых источников этнокультурной информации и предпринимается попытка выявить причины несовпадений между такими источниками.

Специфика восприятия русским (русскоязычным?) человеком самого себя может быть выявлена, к примеру, на материале ассоциативных экспериментов, где испытуемым предлагается дать реакции на слово-стимул русский. Данные эксперимента О.А. Горюновой поданы, к сожалению, весьма конспективно; из черт русского национального характера приводятся только три: доброта, простота, открытость [Горюнова 1995: 36]. Представим материалы эксперимента, проведенного среди разных возрастных и социальных групп жителей г. Екатеринбурга (преимущественно студенчества) в 1997 г.¹ (реакции на слово-стимул русский приводятся в порядке убывания частотности): широкая натура, рубаха-парень, ленивый, простой, добрый, отзывчивый, дружелюбный, открытый, веселый, гостеприимный, щедрый, терпеливый, беспечный, бесшабашный, беззаботный, дурак, олух, наглый, хам, гордый, трудолюбивый.

Несколько иные результаты получены при осуществлении текстовых экспериментов И.М. Кобозевой [Кобозева 1995]. Испытуемым предлагалось осуществить: а) свободную интерпретацию псевдотавтологий типа Х есть Х, Х это Х, где Х - этноним (в том числе русский); б) заполнение пропусков в конструкциях типа Как истинный русский, он… , Он по-русски… . Автор считает, что данная методика может дать более объективную информацию о стереотипах национальных характеров, чем та, которую можно добыть с помощью прямых вопросов вроде: "Каков, по Вашему мнению, характер англичанина?" [Кобозева 1995: 115]. Получены следующие характеристики русского (в порядке убывания частотности): бесшабашный, щедрый, ленивый, необязательный, простодушный, бестолковый, неорганизованный, бесцеремонный, широкая натура, поверхностный, нелюбопытный, приятный [Кобозева 1995: 113]. На их базе автор строит обобщающую характеристику: "…Русский исходит из того, что в мире в конечном счете побеждают добро и правда, и стремится жить в соответствии с этими принципами, не стесняя себя во всем остальном"; при этом автор полагает, что отрицательные качества русских (лень, необязательность, неорганизованность) тоже совместимы с этой характеристикой: "Действительно, личное трудолюбие, сообразительность, соблюдение порядка и даже верность своим обязательствам не столь существенны, если добро и правда в мире рано или поздно торжествуют" [Кобозева 1995: 115]. Симптоматично, что пропозицию "русскому свойственно верить" [там же, 114], на разворачивании которой основаны приведенные выше выводы, автор берет за пределами своего исследования, фактически "из воздуха". Цепочка умозаключений здесь такая: щедрость и бесшабашность объединяются через идею добра - на добрых интуициях о мире основано мнение, обозначаемое глаголом верить, - значит, русскому свойственно верить.

Выявление доминант русского национального характера в лингвокультурологическом ключе осуществлялось также В.В. Воробьевым [Воробьев 1996: 19-26]. Исследователь работал в основном с авторскими текстами (как философскими, так и художественными), производя выборку контекстов с лексемами русский, российский, великорусский и т.п. ² Полученный перечень черт русской национальной личности выглядит так: религиозность; высшие формы опыта; соборность; широта души, вневременность; поляризованность, дух противоречия; всемирная отзывчивость [Воробьев 1996: 20]. Разумеется, такой весьма непротиворечивый перечень может быть получен только в том случае, когда круг привлекаемых к анализу текстов отобран достаточно тенденциозно. И действительно, из памятников русской философской мысли В.В. Воробьев использует тексты философов рубежа XIX и XX вв., преимущественно идеологов "русской идеи", из художественной литературы - произведения Ф.М. Достоевского, Н.В. Гоголя, А.П. Чехова и др. Несомненно, объем выборки велик, однако привлечение к анализу, скажем, работ В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева, А.М. Горького и др. могло бы скорректировать результаты исследования. Несмотря на то, что именно в трудах идеологов "русской идеи" тема русскости получила наиболее полную проработку, отдельное философское течение остается таковым, не имея права претендовать на всеобщность суждений и оценок. Тенденциозность В.В. Воробьева проявляется и в подборе текстового материала, привлекаемого для характеристики французской национальной личности. К примеру, о глубоком индивидуализме французов, по мнению автора, свидетельствуют популярные девизы "Каждый за себя, все для всех", "Живут лишь один раз", "После меня хоть потоп" [Воробьев 1996: 31]. При этом автор обходит молчанием факт существования подобных девизов у русских, ср. пословицы "Своя рука только к себе тянет", "Всяк сам на себя хлеб добывает", "Сова о сове, а всяк о себе (тужи, заботься)", "Всяк сам себе дороже", "Мне что до кого? Было б нам хорошо", "Что мне до других, был бы я сыт", "А после нас хоть трава не расти", "Мне хоть весь свет гори, только бы я жив был", "Всякому своя слеза солона", "Не до чужой печали. Свою еще с плеч не скачали", "Чужая шкура не болит", "Чужая беда - смех", "Ешь чужие пироги, а свой хлеб вперед береги", "Своя рогожа чужой рожи дороже" [ПРН II:, 603-617], "Всякому своя обида горька (болячка больна)", "На чужое горе не наплакаться", "На чужой спине беремя легко", "Своя болячка велик желвак", "Чужую похоронку не скоро найдешь" и мн. др. [РНП: 48, 254, 364, 462]. Отметим, кстати, что "педалируемая" автором (вслед за философами рубежа веков) идея соборности тоже весьма противоречиво отражена в русских пословицах, ср., к примеру: "Поют собором, а едят по дворам" [Даль IV: 142].

Таким образом, авторская установка, как представляется, иногда идет впереди анализа материала. Неудивительно, что исследователь, прочитавший русские пословицы с иными, нежели В.В. Воробьев, установками, получает противоположные результаты (которые, по В.В. Воробьеву, могли бы характеризовать разве что француза): русской национальной личности приписывается эгоизм, глубокое чувство зависти как устойчивое ментальное состояние, уравнительность, иждивенчество, приспособленчество, склонность к эсхатологическому мышлению, самоирония, самоуничижение, гордыня, менторские наклонности [Солоник 1997].

Представим также данные выборки контекстов со словом русский из произведений современной публицистики (характеристики даются в порядке убывания частотности) ³ : щедрость, лень, доброта (в том числе "бессмысленная русская доброта"), глупость, тунеядство, мазохизм, всечеловечность, любовь к себе, великодушие, противоречивость, хамство, национализм, соборность.

Еще одна работа на данную тему - исследование В.А. Плунгяна и Е.В. Рахилиной - основана на выявлении особенностей языкового поведения (прежде всего сочетаемости) определенной семантической группы слов, а именно - существительных, обозначающих различные человеческие качества, и прилагательных, обозначающих национальную или географическую принадлежность [Плунгян, Рахилина 1996]. При этом авторов интересовала лингвистическая отмеченность синтагм, составленных такими прилагательными и существительными (лингвистически отмеченной считается такая синтагма, которая может обозначать некоторую стандартную модификацию качества или же максимальную степень проявления этого качества; ср. лингвистическую отмеченность сочетаний (типично) немецкая аккуратность, (чисто) французская галантность и т.п. [Плунгян, Рахилина 1996: 341]). Иными словами, авторы изучают узуальные сочетания с различными этнонимами. Выявляется следующий набор лингвистически отмеченных "русских" качеств: удаль, широта и прямота; сметка и смекалка; гостеприимство (хлебосольство), (за)душевность и щедрость; беспечность, бесхозяйственность, расхлябанность; лень и барство; хамство, свинство, дикость, варварство; лингвистический инвариант всех (или почти всех) этих качеств - отсутствие ограничителей или сдерживающих тенденций, своего рода "центробежность", отталкивание от середины [Плунгян, Рахилина 1996: 343-344].

Насколько совпадают, дублируют друг друга рассмотренные выше группы источников информации о русском национальном характере? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, представим сводную таблицу.

	типовая сочетаемость	текстовый эксперимент	ассоциативный эксперимент	тексты</p> <p class=«just»>современной публицистики	текстовые данные В.В. Воробьева
широта души	+	+	+		+
лень	+	+	+	+
щедрость	+	+	+	+
бесцеремонность, хамство	+	+	+	+
бесшабашность, удаль	+	+	+
расхлябанность, необязательность	+	+	+
бестолковость, глупость		+	+	+
доброта, отзывчивость, великодушие			+	+	+
гостеприимство	+		+
простота, простодушие		+	+
открытость, прямота	+		+
противоречивость				+	+
соборность				+	+
сметка и смекалка	+
поверхностность, отсутствие любопытства		+
«приятность»		+
терпеливость			+
трудолюбие			+
гордость			+
веселость			+
мазохизм				+
тунеядство				+
национализм				+
любовь к себе				+
высшие формы опыта					+
религиозность					+

Итак, наиболее часто (в 4 различных типах источников) встречаются следующие характеристики: широта души, лень, щедрость, бесцеремонность (хамство). Затем (в 3 типах источников) - бесшабашность, удаль; расхлябанность, необязательность; бестолковость, глупость; доброта, отзывчивость, великодушие. Отметим также, что на этом уровне частотности фиксируется такая характеристика, как пьянство: она, естественно, не является чертой национального характера, однако в сознании носителей языка устойчиво связывается с обликом русского. Менее частотны (отмечены в 2 типах источников) следующие качества: гостеприимство; простота, простодушие; открытость, прямота; противоречивость; соборность. Остальные параметры фиксируются только в 1 типе источников.

Мы не ставим перед собой задачи оценить в целом или проинтерпретировать полученные результаты - тем более что осознаем возможность их корректировки, которая могла бы быть реализована при увеличении объема текстовых выборок, а также количества участников эксперимента или изменения социального статуса последних. Наша цель состоит в том, чтобы установить причины и характер различий между разными языковыми источниками этнокультурной информации.

Наиболее верифицируемыми оказались данные типовой сочетаемости, которые практически без остатка совпали с языковыми фактами, полученными по другим каналам. Единственная лакуна - сметка (смекалка) - не была заполнена, вероятно, потому, что это слово выходит из активного словарного запаса носителя современного русского языка.

Достаточно последовательно верифицировались и данные текстового эксперимента, который, в принципе, тоже был направлен на выявление устойчивых узуальных связей. Из материалов текстового эксперимента не совпали с данными других источников такие характеристики, как поверхностность, "приятность". Если последняя представляет собой естественную, но содержательно пустую самооценку, то первая, в общем-то, вписывается в парадигму других параметров, обнаруживая переклички с такими качествами, как необязательность, бесцеремонность.

Что касается остальных источников, то их данные либо с трудом верифицируются, либо противоречивы. Реакции ассоциативных экспериментов обнаруживают неверифицируемые параметры терпеливость, гордость, трудолюбие, веселость. Текстовые данные делятся на 2 группы: материалы В.В. Воробьева и современной публицистики, причем первая из них является наиболее неверифицируемой из всех проанализированных типов источников. Только 2 из названных им признаков "русскости" дублируются несколькими другими источниками (причем широта души повторяется без "вневременности", а отзывчивость - без "всемирности"). Противоречивость и соборность дублируются только текстами современной публицистики, а религиозность и высшие формы опыта не дублируются. Как уже говорилось, такая ситуация объясняется тем, что перечень В.В. Воробьева базируется на весьма субъективно отобранном круге источников. Материалы произведенной "наугад" выборки из текстов современной публицистики обладают большей степенью верифицируемости, однако они несколько противоречивы: ср., допустим, сочетание любви к себе и мазохизма, всечеловечности и национализма (хотя изучаемой этнической личности, как считают некоторые авторы, в большой степени свойственна противоречивость). Кроме того, воссоздаваемая в них картина имеет иную тональность, чем портрет, нарисованный В.В. Воробьевым: последний представляет идеал (таким, каким он видится определенной группе лиц), смоделированный не без некоторой патриархальной сусальности, а современная публицистика создает несколько уничижительный образ (ср.: доброта - но бессмысленная, тунеядство, мазохизм и пр.).

Таким образом, анализируемые типы языковых источников разнятся в свете оппозиции индивидуальное / социальное. Психолингвистический эксперимент и авторский текст отражают индивидуализированное знание: несмотря на то, что "кванты" этого знания можно определенным образом сгруппировать, оно остается очень подвижным и текучим, ибо детерминируется изменчивыми вкусами и мнениями отдельных лиц. Поэтому так ощутимо сказывается на результатах исследования подбор авторов (респондентов) и текстовых фрагментов (очень поучительна в этом плане возможность получения принципиально разной информации при "прямом" прочтении народных пословиц). Эта оппозиция оборачивается противопоставлением субъективированность / объективированность. Анализ языкового узуса дает объективированные данные, которые выражают некую понятную для всех носителей языка установку. Отдельный носитель языка может быть с ней не согласен; обсуждая ее, он волен так или иначе выразить свое негативное отношение ("пресловутая русская лень", "так называемая русская лень" и т.п.), однако за этой характеристикой стоит некое обобщенное знание, реальность которого обеспечивается тем, что оно не требует комментариев и пояснений. Ср. отсутствие этого обобщенного знания в высказываниях типа китайская лень, при восприятии которого носитель русского языка оказывается лишенным ключа, помогающего понять, в какой тональности следует трактовать это высказывание.

Тезис о существовании обобщенного знания может быть интерпретирован в духе идеи об особой "точке зрения языка", которая проходит красной нитью через всю историю гумбольдтовской традиции в языкознании. Нет смысла в рамках данной статьи обсуждать эту идею, отдающую определенной (и такой естественной!) фетишизацией объекта науки, однако следует отметить, что факт существования в языке сфокусированной картины, обладающей направленным потенциалом ad interpretandum, должен быть рассмотрен как отражение некоторого "языкового знания" ⁴ , фиксирующего, разумеется, не точку зрения самого языка, но результат объективирующей кристаллизации знаний его носителей. Такая картина формируется, конечно, на базе отражения далеко не всех ментальных объектов: при осмыслении некоторых из них не происходит фокусировки, концептуализации знания - соответственно, в языковой призме знание "рассыпается".

Итак, наиболее сфокусированными оказываются результаты анализа типовой сочетаемости - самой "языковой" из всех проанализированных групп источников. Однако нельзя не затронуть еще одно обстоятельство. Хорошо известно, что самооценка может быть несколько иной, чем взгляд со стороны, а реакция на лобовой вопрос может отличаться от проявляющихся в "косвенных" ситуациях интенций личности. Социология и психология знают многочисленные случаи, когда ответы на вопрос "что вы думаете о … (демократах /коммунистах, татарах /евреях и т.д.)?" расходятся с бытовым поведением или мнением, выраженным при "косвенных" обстоятельствах. При этом амплитуда мнений объясняется не искренностью /лживостью их носителя, а существованием разных уровней сознания и различных форм представления знаний: допустим, бытовая ксенофобия вполне способна уживаться с теоретическим интернационализмом. Поэтому следует ожидать, что образ русского, воссоздаваемый по данным языка, может разниться в зависимости от того, учитываем ли мы языковые/речевые связи этнонима русский, что требует некоторой отстраненности, внешнего взгляда на объект изучения, или же анализируем имплицитные личностные свойства и установки, стоящие за единицами различных уровней и сфер языка.

Попытки работать в русле последнего подхода предпринимались в современной лингвистической науке, при этом внимание исследователей концентрировалось преимущественно на анализе семантического пространства языка. Приведем результаты исследования А. Вежбицкой, выводы которого являются наиболее масштабными. Автор пытается найти пропозиции, стоящие за теми или иными морфологическими, синтаксическими или семантическими особенностями, спецификой словоупотребления и даже частотностью некоторых лексем [Вежбицка 1996]. Допустим, об "иррациональности" носителя русского языка, по мнению автора, свидетельствует содержание концепта авось, а также обилие безличных конструкций в синтаксисе, "представляющих людей не агентами, не активными действующими лицами, а пассивными и более или менее бессильными, не контролирующими события экспериенцерами" [Вежбицка 1996: 73]. Перечень качеств русского человека по А. Вежбицкой выглядит так: эмоциональность, неконтролируемость, "иррациональность", склонность к категорическим моральным суждениям [Вежбицка 1996: 33-88]. Интересно, что для подтверждения своих выводов А. Вежбицка тоже обращается к работам философов, писавших о специфике русского национального характера и менталитета, но отбирает иные, чем В.В. Воробьев, философские суждения.

Мы не будем анализировать детали этой концепции (несомненно, обладающей притягательной силой), хотя при осмыслении ее возникают вопросы и сомнения: представляется, например, что автор несколько преувеличивает "ментальную сущность" безличных конструкций, недооценивая роль языковой техники и концептуализируя последнюю (ср.: "Национальная специфика языковой картины мира и языкового поведения может объясняться особенностями культуры народа, а также и структурными особенностями языка. "Идеологические" факторы могут постепенно преобразовываться в "технические" [Гак 1998: 20]). Главное в том, что полученный образ весьма отличается от того, который вырисовывается при анализе связей этнонима русский. Этот образ в большей степени определяет собственно ментальность, нежели характер и поведение (трудно было бы ожидать, чтобы в особенностях системы языка отразилась лень русского). Кроме того, он (образ) не отличается той устремленностью в прошлое, которой окрашен "отэтнонимный" портрет: отстраненность, внешняя позиция субъекта в ходе рефлексии над тем, что такое русский национальный характер, требует обращения к устоявшимся стереотипным представлениям, поэтому и возникает на "полотне языка" лубочная картинка - своеобразная смесь Емели, работника Балды, Ноздрева и Макара Нагульнова⁵ . Внутренняя позиция не предполагает отстраненной апелляции к "типичным представителям" - потому полученный образ в большей степени виртуален, является скорее абстрагированной моделью, чем конкретной иллюстрацией.

Развивая и обобщая наблюдения над информацией, полученной по различным языковым каналам, сформулируем следующие выводы:

1. Существуют различия в кодировании тематически сходной информации средствами разных языковых каналов. Эти различия связаны с противопоставлением индивидуального и социализированного // субъективного и объективированного знания. Степень объективации знания определяется коэффициентом устойчивости (воспроизводимости, моделируемости) соответствующих языковых структур. Естественно, что наиболее объективированным следует считать то знание, которое "срастается" с самой устойчивой, субстанциональной частью языка - языковой формой. Это знание дает внутренняя форма языковых единиц - отсюда классическое "потебнианское" понимание ее как объективного, ближайшего значения слова. Можно попытаться выстроить определенную иерархию различных языковых носителей концептуальной информации, отражающую снижение объективированности и нарастание субъективных моментов при трансляции этой информации:

внутренняя форма

деривационные связи

концептуальное ядро значения

коннотация

типовая (узуальная) сочетаемость

парадигматические связи (синонимия, антонимия и т.п.)

"свободная" текстовая сочетаемость

ассоциативные связи.

Разумеется, порядок следования выделенных сфер в какой-то степени условен, однако в данном случае важна сама логика движения от центра к периферии, от системно-языкового содержания к информационному фону, сопутствующему слову, но не являющемуся частью собственно языковой семантики (о последней см. в [Кузнецов 1992]).

2. Естественно считать, что эксплицированность информации создает информационно сильную позицию, а, соответственно, имплицитность - слабую. Тогда важные для языка, с одной стороны, и значимые с точки зрения логики и философской интуиции, с другой стороны, варианты информации могут находиться в обратно пропорциональной зависимости. Иными словами, та информация, которая занимает логически сильную позицию (допустим, выражена в виде развернутого определения какого-либо понятия, "мнения по поводу" и т.п.), весьма часто оказывается в слабой позиции в системе языка, поскольку не верифицируется ею (например, трактуемое определениями слово может даже не работать в контексте - скорее, контекст работает на него). И наоборот: системно-языковая информация, заложенная во внутренней форме, деривационных связях и пр., нередко оказывается имплицитной и не верифицируемой при "буквальном прочтении".

3. Различия между языковыми каналами трансляции концептуальной информации в какой-то мере обусловлены типом языковых связей, на которые преимущественно ориентированы элементы данного кода, - синтагматическим или парадигматическим (парадигматика в большей степени моделируема и отчетливее выражает системно-языковое "знание"). В этом плане весьма разнятся, к примеру, художественные тексты и наборы "дискретных" номинаций (какое-либо семантическое поле, фрагмент ономастикона и др.). Так, связный текст - в отличие от набора "рассыпанных" номинаций - субъективирован, личностно окрашен (даже если он представляет собой "коллективное" произведение устного народного творчества). Кроме того, эффект связности текста состоит в том, что концепция последнего "срастается" с формой, нюансировка и акцентирование тех или иных содержательных моментов нередко продиктованы требованиями поэтики, корректирующими исходный замысел. Ср.: выявление особенностей смыслового наполнения образов христианской религии по таким источникам, как заговоры, должно производиться с учетом специфики организации заговорного текста: к примеру, интерпретацию числовых характеристик (триста ангелов господних, триста три святителя с апостолами...) следует осуществлять не в связи с содержанием прототипического сверхтекста народного православия, а учитывая активную роль приема ступенчатой градации в создании заговоров. Что касается набора дискретных номинаций, то они в наибольшей степени объективированы и практически не обнаруживают "эффектов связности".

Таким образом, сам канал трансляции этнокультурной информации накладывает определенный отпечаток на передаваемую информацию. "Сдвоенность", пограничный характер дисциплин, нацеленных на извлечение такой информации, иногда приводит к тому, что последняя весьма неопределенна по своей этиологии и статусу. В самом деле, каков статус тезиса о тяготении русских к высшим формам опыта? В любом случае эту характеристику нельзя квалифицировать как языковую. Различия в референции каналов трансляции ЭИ обусловливает варьирование транслируемой информации, в связи с чем переводимость культурных кодов (а также различных "подъязыков" внутри этих кодов) предстает как относительная величина.

ЛИТЕРАТУРА

Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М., 1997.

Вежбицка А. Язык. Культура. Познание: Пер. с англ. М., 1996.

Воробьев В.В. Теоретические и прикладные вопросы лингвокультурологии: Автореф. дис. … д-ра филол. наук /Рос. ун-т дружбы народов. М., 1996.

Гак В.Г. Русская динамическая языковая картина мира //Русский язык в его функционировании: Тез. докл. междунар. конф. Третьи Шмелевские чтения. М., 1998.

Горюнова О.А. Русский этнический образ: прямые и обратные ассоциативные связи //Этническое и языковое самосознание: Мат-лы конф. М., 1995.

Кобозева И.М. Немец, англичанин, француз и русский: выявление стереотипов национальных характеров через анализ коннотаций этнонимов //Вестн. Моск. ун-та. Сер.9. Филология. 1995. № 3.

Кузнецов А.М. Семантика лингвистическая и нелингвистическая, языковая и неязыковая (вместо введения) //Лингвистическая и экстралингвистическая семантика: Сб. обзоров. М., 1992.

Плунгян В.А., Рахилина Е.В. "C чисто русской аккуратностью...": (К вопросу об отражении некоторых стереотипов в языке) //Московский лингвистический журнал. М., 1996. Т. 2.

Солоник Н.В. Русский менталитет в зеркале русских пословиц: наблюдения и попытка верификации //Русский язык, культура, история: Сб. мат-лов. II науч. конф. лингвистов, литературоведов, фольклористов. Ч. 1. М., 1997.

Чернейко Л.О. "Языковое знание" и концептуальный анализ слова //Научные доклады филологического факультета МГУ. М., 1998. Вып. 2.

СОКРАЩЕНИЯ

Даль - Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1955.

ПРН - Русские народные пословицы и притчи /Сост. И.М. Снигирев. М., 1995.

РНП - Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: В 3 т. М., 1993.

Примечания

1. Автор выражает благодарность студентке филологического факультета Уральского госуниверситета А.В. Кочневой, которая осуществила сбор и обработку материалов эксперимента. В эксперименте участвовало 230 человек. Для обеспечения объективности его результатов в анкете предлагалось несколько слов различной тематики - и в том числе этноним русский. Испытуемые должны были записать только одну ассоциативную реакцию на слово-стимул (иначе мы бы получили ассоциативные цепочки, где представлены уже "реакции на реакцию").
2. Методика работы с материалом не получила детального освещения в работе, однако, судя по всему, автор использовал не только контексты с этнонимом русский и его симилярами, но и более широкий круг текстовых фрагментов, содержащих "саморефлексивные" высказывания выдающихся деятелей русской культуры, а также русские народные пословицы.
3. Сбор материала осуществлен А.В. Кочневой (и частично автором настоящей работы). Обработано около 300 контекстов. Для отбора материала использовались газеты и журналы 1997-1998 гг., имеющие различную политическую направленность.
4. Ср. трактовку языкового знания как "всего того, что данный язык знает (на уровне рациональном/логическом и внерациональном/сублогическом) о действительности и о себе как фрагменте этой действительности [Чернейко 1998: 24].
5. Ср. стереотипный, основанный на априорном знании портрет русского глазами иностранца: "По отношению к русским все европейцы сконструировали достаточно двойственную мифологию, состоящую, с одной стороны, из историй о русских князьях, борзых, икре-водке, русской рулетке, неизмеримо широкой русской душе, меланхолии и безудержной отваге; с другой же - из ГУЛАГа, жуткого мороза, лени, полной безответственности, рабства и воровства" [Алексеев Н. "Что русскому здорово, то немцу - смерть" //Iностранец. 1996. № 1: Цит. по: Булыгина, Шмелев 1997: 490].