Е.А. Белоусова

Современный родильный обряд

В отечественной литературе по фольклору и этнографии, посвященной ритуалу в традиционной культуре, нам часто приходилось встречаться с утверждением, что родильный обряд отходит в прошлое, исчезает. Сама возможность подобных выводов обеспечивается представлением о том, что наш современник, "человек культуры", стал носителем новых представлений о мире, качественно отличных от представлений "человека архетипического" (Цивьян 1985: 167-168). С одной стороны, современный человек мыслит рационально, и мерилом истинности его представлений становится эксперимент. С другой стороны, появились специализированные семиотические системы описания мира, сменившие ритуал как основной способ культурной мнемотехники (Байбурин 1993: 16). Таким образом, мир перестал "заучиваться" имманентно, и ритуал утратил свои позиции.

Нам хотелось бы показать, что родильный обряд продолжает свое существование в наши дни, пусть и в сильно измененном виде. Как это ни парадоксально на первый взгляд, в нем можно достаточно явственно увидеть преемственность по отношению к родинам в традиционной культуре: "всевозможные инновации и модификации, как правило, затрагивают лишь поверхностные уровни ритуала (относящиеся к плану выражения), в то время, как глубинные, содержательные схемы отличаются поразительной устойчивостью и единообразием" (Байбурин 1993: 11).

В американской "антропологии рождения" (anthropology of birth) современные роды и родовспоможение уже описывались в терминах традиционной культуры. Особенно актуальны для нас исследования Р. Дэвис-Флойд (Davis-Floyd 1992; Davis-Floyd 1994), поскольку именно в этих работах "стандартные процедуры при нормальных родах" в родильном доме были рассмотрены как модифицированный обряд перехода, структурно соотносимый с существующими в традиционных обществах. Однако если Р. Дэвис-Флойд преимущественно рассматривает символические значения рутинных процедур, связанных с родами и родовспоможением, то в этой статье, наряду с анализом медицинских и предписываемых медициной телесных техник, подробно рассматривается вербальный ряд (т.е. вся совокупность высказываний роженицы, врачей и других участников ритуала), причем именно этот материал попадает в центр рассмотрения. Такой ракурс обусловлен глубоким различием между американским и русским способами коммуникации между участниками ритуала. Анализ нашего материала показал, что в русском родильном доме основным каналом для передачи символических сообщений, составляющих смысл ритуала, оказывается не использование техники, как в американском обряде, а вербальная коммуникация. Именно этой принципиальной особенностью русского родильного ритуала, обнаруженной нами в ходе полевых работ, объясняется наше преимущественное внимание именно к вербальному ряду ритуала.

Таким образом, нами будут рассмотрены тексты двух важнейших участников современного родильного обряда - женщины (беременной, роженицы, матери) и помощника в родах, медика (врача, акушерки, "нянечки"). Мы считаем правомерным соединить представителей этих, казалось бы, разных профессий в едином собирательном образе, поскольку считаем, что в рамках родильного обряда многие выполняемые ими функции сходны, они действуют сообща. О взаимодействии женщин в пределах материнской субкультуры, см.: (Щепанская 1996a; Щепанская 1996б).

Отличительная особенность родильного ритуала от других переходных обрядов состоит в том, что это "двойной" переходный обряд: новый статус обретает как ребенок, так и его мать. Таким образом, мы поочередно рассмотрим средства социализации матери и ребенка. Именно эта социализация и является целью ритуала, который совершается в родильном доме.

СРЕДСТВА И СПОСОБЫ СОЦИАЛИЗАЦИЯ МАТЕРИ В РОДИЛЬНОМ ДОМЕ

С точки зрения культурного релятивизма, современное научное знание ни в коей мере не является истиной в последней инстанции. Всем культурам присущи те или иные представления об устройстве мира. Опора на эксперимент, на статистику, на ratio еще не является гарантией объективной истинности представлений и ценности ценностей. Это лишь свидетельство того, что конкретно в нашей культуре основным критерием, мерилом истины является научный опыт. Таким образом, даже сугубо научное, теоретическое знание, эксплицированное в специальной литературе по акушерству, перинатологии, неонатологии, представляет собой лишь одну из возможных точек зрения. Заметим, что данная точка зрения являет собой некую абстракцию, поскольку представления о беременности и родах реальных медиков столь же сильно отличаются от этой абстракции, сколь и от представлений профанов, не искушенных в тонкостях медицинского знания. Для корреляции теории и практики в современной медицине остается актуальным замечание М. Фуко о том, что "мир лечения болезней организуется по своим, в известном смысле особым принципам, не вполне согласующимся с медицинской теорией, физиологическим анализом и даже наблюдением симптомов <...> В определенном смысле универсум терапии характеризуется большей прочностью и стабильностью, он крепче связан со своими структурами, менее лабилен в развитии, не так доступен для радикального обновления" (Фуко 1997: 300).

Более всего нас будет интересовать именно данный культурный срез - представления и действия медиков, не являющиеся необходимыми с точки зрения чистой, теоретической медицины. Здесь нам будет видно, в какой сфере лежат эти действия и представления и каковы их функции.

Идея медицинского контроля над беременностью и родами и помощи в них подразумевает выполнение акушером-гинекологом в женской консультации и позже в родильном доме ряда функций. Это экспликация некой совокупности представлений об устройстве человеческого организма, которая должна выражаться в установке диагноза, оценке состояния матери и плода, а также в даваемых советах и рекомендациях. Кроме того, это еще и экспликация ряда "техник тела" (термин М. Мосса - Мосс 1996: 248-249). Здесь подразумевается, с одной стороны, использование определенного вида медицинского вмешательства при наличии конкретной патологии (точнее - при наличии того явления, которое в нашей медицинской культуре воспринимается как патология) - это медицинские техники, а с другой стороны, ведение беременности и родов с учетом определенных требований к поведению беременной и роженицы - это предписываемые нашей культурой женские техники тела.

Казалось бы, это все, что требуется от медика по роду его деятельности. Однако важно, что в рамках указанных функций медики часто обращаются к сокровищнице народного опыта. Это можно проследить на материале диагнозов, советов и предписаний, организации родов. Обращает на себя внимание и тот парадоксальный факт, что медики берут на себя ряд функций, не зафиксированных во врачебных инструкциях как необходимые и обязательные. Эти действия можно было бы охарактеризовать как совокупность педагогических или коммуникативных приемов. Если рассмотреть их, станет видно, откуда появились эти "лишние" функции и какое явление за ними стоит. Таким образом, нам предстоит рассмотреть явление извне и изнутри, проанализировать эксплицитную ("советы") и имплицитную (интерпретация способа обращения медика с роженицей) информацию. Не ставя перед собой задачи последовательно наблюдать за ходом всего ритуала, мы обратим внимание лишь на некоторые примечательные моменты.

Распространенный мотив женских рассказов о родах - унижения и оскорбления, которым они подвергаются в роддомах. Объяснение, даваемое этому явлению самими женщинами - усталость и занятость медперсонала при низкой зарплате - не представляется достаточным. Отношение медперсонала - как везде у нас. Их тоже можно понять - они уже тоже озверевшие, как все, по-моему, в нашей стране <...> Всё это, конечно, от зарплаты зависит, от условий, в которых люди работают <...> целая комната детей, и одна сестра еле живая приходит за копейки - ну так что ожидать (И8).1 Объяснение медработников - необходимость снятия стресса - также не представляется удовлетворительным: "Совсем не ругаться на операциях гораздо труднее для психики. Высказаться - значит ослабить напряжение, поймать спокойствие, столь необходимое в трудных ситуациях хирургов <...> К вопросу о слежении: ни один хирург, что ругается на операциях, не теряет контроля над собой. Он сознательно ругается. Уж можете мне поверить" (Амосов 1978: 99-100). Такие объяснения не отвечают на вопрос, почему именно этот способ разрядки выбирается из тысячи возможных психотехник. Исследования психологов показали, что на сильный стресс, напряжение человек реагирует молчанием, в то время, как реакцией на слабый стресс может быть брань, инвектива.

Представляется, что в данном случае мы имеем дело с так называемой социальной инвективой, используемой определенной социальной группой в определенной ситуации (Жельвис 1997: 37-39; Ries 1997: 72). По В.И. Жельвису, одной из важнейших функций инвективы является снижение социального статуса оппонента (Жельвис 1997: 100). Цель инвективы - заставить оппонента осознать всю бездну своего ничтожества. Однако остается неясным, почему именно в этом месте и в это время женщине требуется внушить подобное представление.

Ситуация несколько прояснится, если мы вспомним о том, что роды традиционно относят к переходным обрядам, теория которых разработана А. Ван-Геннепом (van Gennep 1960) и развивается В. Тэрнером (Тэрнер 1983). Суть обрядов перехода заключается в повышении социального статуса иницианта. Для этого он должен символически умереть и затем вновь родиться в более высоком статусе. Путь к повышению статуса лежит через пустыню бесстатусности: "чтобы подняться вверх по статусной лестнице, человек должен спуститься ниже статусной лестницы" (Тэрнер 1983: 231).

В "обычной" жизни беременная женщина обладает достаточно высоким социальным статусом, она уже в большой мере "состоялась": как правило, она уже вышла замуж, овладела профессией, достигла некоторого материального благополучия, и главное - она уже практически мать. Но в ритуале ее статус "волшебным образом" невероятно снижается. Ей предписывается пассивность и беспрекословное послушание, покорное принятие нападок, ругани и оскорблений. Все это полностью соответствует традиционному поведению инициантов в описании Тэрнера: "Их поведение обычно пассивное или униженное; они должны беспрекословно подчиняться своим наставникам и принимать без жалоб несправедливое наказание" (Тэрнер 1983, c.169). И это обстоятельство нисколько не мешает тому, чтобы быть одним из главных действующих лиц ритуала: это специфика роли. Главный герой в ритуале играет пассивную роль: обряд совершается над ним, ему жестко предписывается недеяние (Байбурин 1993: 198). По наблюдению Т.Ю. Власкиной, описывающей родильный обряд в донской казачьей традиции, "Будучи не столько субъектом, сколько объектом ритуальных манипуляций, роженица, согласно традиционным нормам, как правило, бессловесна <...> Женщина в родах становится бессловесным пассивным телом..." (Власкина 1999: 4, 6). Западные и русские феминистки возмущаются бездействием женщины в родах: ей не дают действовать, отвечать за свои поступки, играть по своему сценарию. Но это оказывается невозможным при столкновении с огромной силой традиции. Представляется, что в данном случае бездействие - не просто отсутствие действия, а значимый элемент обряда. С бездействием связана специальная роль иницианта, предполагающая пассивность, идентификацию с податливым материалом в руках посвятителей, из которого в ходе ритуала сделают то, что надо ("у подобных испытаний есть социальный смысл низведения неофитов до уровня своего рода человеческой prima materia, лишенной специфической формы..." (Тэрнер 1983: 231).

Интересно, что при описании своих переживаний, касающихся предстоящих родов, информанты используют метафору, предельно точно воспроизводящую форму архаического обряда инициации: посвящаемого проглатывает чудовище (Пропп 1996: 56). Апелляция к этому архетипическому образу лишний раз свидетельствует о восприятии современным сознанием внутренней сущности родильного обряда как инициационной: Первый раз представление о родах было такое, как будто бы я, как жертва несчастная, в пасть к Ваалу по конвейеру качусь. Я почему говорю - конвейер - потому что именно как на дорожке - я могу не делать никакого движения, но меня все равно тащит и влечет. Это еще от неизвестности, там. Мне мерещилось, что-то там такое было. Но я старалась просто об этом не думать. И все эти заботы конечно тоже - я думала - господи, это значит привязан, много всяких мыслей было. Но и сам процесс родов - тоже он. Я помню, что как подумаю - сразу какая-то такая зубастая харя мерещилась. Не то, чтобы я представляла себе зубастую рожу, а вот этот вот в глубине какой-то образ сразу всплывал - нечеткий, страшный. Именно вид какой-то темной пасти с огнем в глубине этой пасти, и что я туда провалюсь и не знаю, что там будет - может, даже помру. Но я просто старалась об этом не думать. Но все равно же так или иначе эти мысли приходят, и чем дальше, то... Единственное, что я понимала - что не я первая, не я последняя, и не отвертишься - это не рассосется само, неизбежно. А второй раз я, конечно, боялась, но боялась уже совершенно определенного - что больно будет там это и еще раз (И55).

В контексте современного родильного обряда посвятителями женщины в таинство материнства, единственными носителями знания оказываются медики. И именно они конструируют картину происходящих событий и внушают ее как каждой отдельной пациентке, так и обществу в целом.

Сама возможность существования "медицинской педагогики" обеспечивается временной утратой женщиной возраста, опыта, знания, то есть превращением ее в бессмысленного ребенка, который ничего не знает и не умеет делать, "не умеет себя вести", т.е. незнаком с принятыми в данной ситуации стереотипами поведения. Тем не менее, задача "научить рожать", объяснить, "как это делается", не ставится. Предполагается полная монополия врачей на любую информацию, связанную с "авторитетным знанием". В некоторых случаях медики сопровождают происходящие события и свои действия объяснениями, комментариями, но неизменно в адаптированной "до уровня понимания профанов" форме: У ребенка была жуткая гематома, потому что он стукнулся об нее внутри. Врачи говорили, что он как бы стукнулся башкой об забор (И43). Попытки женщин вникнуть в ситуацию оцениваются негативно и пресекаются: Я сразу спросила врача, к которому меня отправили по знакомству, что они собираются со мной делать. На это последовал лаконичный ответ, который мне не раз еще пришлось потом слышать: "Будем лечить". - "Как?" - "Нашими средствами" (И1); Врач, восточная женщина Ирма Константиновна, меня осмотрела и тоже сказала: "Будем лечить". На вопрос : "как?" она раздраженно спросила: "А вы что - медик?" (И1); Но за всю свою жизнь я, когда спрашиваю, какое лекарство мне дают, отвечают обычно грубо. И я уже просто стала плохо больницы переносить, я уже старалась просто не спрашивать (И19); На послеродовом отделении первая врач мне очень не понравилась, потому что, когда начинаешь что-то спрашивать, она говорит: "На глупые вопросы я не отвечаю!" (И19). Аналогичным образом в традиционной русской культуре монополия на "авторитетное знание" о родах принадлежала повивальным бабкам: "Поставила. "Вставай вот так". Встала, она дак начала вот так гладить, гладить, там поясница. И потом как крыкнула, рот открыла. А я как дура: "Бабушка, што такое?" - "Тфу, тфу, тфу", - начала плевать. Бабушка начала плевать. "Тфу, тфу - молчи ты ради бога, што таково." А всё, што надо, то и есть <...> А што она в тазик склала, там не знаю я, што. Там токо водичцку вот я видела, а што уже там в той водичцке, я не знаю" (КА 1996).

Таким образом, посвящение женщины не предполагает вербальной передачи знания, информации: узнавание "тайны" должно происходить на некоем мистическом уровне. В таком случае, становится понятным, почему советы и предписания даются медиками не прямо, а опосредованно - в форме угрозы, упрека, инвективы. Здесь имеет место как бы избегание прямого называния, табу на имя и, как следствие, использование перифрастического описания. И.А. Седакова пишет о родильном обряде в традиционной культуре: "Существуют и другие табу, связанные с оппозицией речь/молчание и ее разновидности выдача/сокрытие информации. На языковом уровне следует отметить формальный отказ от прямого называния - иносказание и существование особой системы метафорической терминологии, обслуживающей родины" (Седакова 1998: 211). В этом отношении характерна клишированная эвфемистическая команда, которой женщину призывают к родам - "давай": И я все время, пока сидела и ждала, пока меня примут, слышала чаячьи такие крики: "Давай-давай-давай-давай-давай! Давай-давай-давай-давай-давай!" (И37); А парень один кричал: "Давай-давай-давай-давай-давай!", когда у меня схватка начиналась. Я плохо давала, конечно (И41); Поскольку Лариса была очень молодая и неопытная, мне пришлось самой руководить собственными родами. Я дышала и говорила: "Ну давай, давай!" (И20).

В ритуале одни и те же сообщения могут бесчисленно дублироваться, передаваясь по разным каналам с помощью специальных символов. В вербальном коде лишение женщины статуса прослеживается как в самом подборе педагогических приемов, так и в их содержании.Можно проследить, как речевые жанры, соотносимые с агрессией (упрек, угроза, инвектива), употребляются здесь в строго определенных контекстах. Во-первых, это случаи, когда женщина не умеет справиться со своим организмом, соответствовать предписываемым нормам и стандартам телесных показателей (при беременности - анемия, низкий гемоглобин, лишний вес, в родах - слабые схватки, слабые потуги). Во-вторых, высказывания, имплицирующие агрессию, используются, когда роженица не способна соответствовать принятым в данной ситуации стереотипам поведения (в родах - не может контролировать свои действия, сдерживать крик, лежать во время схваток). В обоих случаях имеется в виду, что женщина оказывается неспособной выполнить возложенную на нее задачу. Другой случай - сознательный отказ выполнять инструкции (отказ ложиться на сохранение, отказ от амниотомии, от кесарева сечения, от принятия предписываемой позы), что трактуется, с одной стороны, как своеволие и непослушание, т.е. предосудительное нарушение социальной нормы, а с другой стороны - как угроза правильному осуществлению технической стороны дела. Таким образом, мы видим, какие задачи стоят перед медиками. Во-первых, в женщине требуется "воспитать" способность справиться с задачей (женщина должна заучить определенные техники обращения со своим телом и соответствующие стереотипы поведения). Во-вторых, ей следует внушить послушание, покорность (она должна заучить свое место и роль в ритуале, способы коммуникации с одной стороны, с "иным миром", с другой стороны - с социумом). Наконец, третья задача медика - "обезвредить" женщину, чтобы она не мешала "взрослым" работать над посвятительным ритуалом (И там они еще всегда говорили: "Женщина, перестаньте кричать - мешаете работать... (И69); Я же имею дело с мамой - это же сумасшедший, больной человек, ненормальный <...> Она просто дергает всех и мешает - мешает лечить, мешает работать (И28). Посмотрим, как работают педагогические средства, применяемые для достижения этих целей.

Сведения о техниках тела и стереотипах поведения можно получить в "проявленном" виде. Первая особенность организации этой информации - она, как правило, принимает форму запрета, табу. Вторая особенность - нарушение табу подлежит осуждению, несмотря на то, что женщина явно не могла знать о существовании этого запрета и нарушила его по незнанию. Экспликация происходит в упреках, угрозах и инвективах, а также в издевках: "С ума сошла - немедленно ляг! Ты же сидишь на голове у ребенка!" (И1), Лежала одна роженица, и она очень кричала. А на стульчиках лежала акушерка, укрытая телогрейкой - укрыто платком лицо, настольная лампа газетой закрыта - и всхрапывая периодически говорила: "Не кричи, не кричи - порвешься вся!" Такая была жуть (И46); "Не орите так - ребенка задушите" (И1); Она встала на четвереньки, потому что ей так было легче, а они ее обругали и сказали, что она находится в приличном месте (И1).

Важная составляющая "правильного" поведения в родах - спокойствие, стойкость, мужество, игнорирование боли. Любые проявления "слабости" порицаются и высмеиваются. Женщина не должна кричать, плакать, стонать, жаловаться: А у меня слезы текут. А она усмехается: "Что, так себя жалко?" Как я слезла с этого кресла, я не помню (И1); "Как с мужем спать - так не больно, а как рожать - так больно!"; Ругались типа "Не ори, не вякай, не фрякай..." Вообще, обращались кое-как (И30); Она начала там дергать эти катетеры, и мне стало больно. Я сказала что-то типа "ой!" И она мне говорит: "Так! Что ой и что не ой?" Тут я, набравшись гражданского мужества, сказала: "Не кричите на меня!" (И37). В символическом плане способность испытывать боль, так же как и звук, голос, речь - свойства существ, принадлежащих сфере "своего", "этого" мира (Байбурин 1993: 211; 207), в то время как роженица в момент родов не является вполне "человеком", отходит в сферу "чужого" и, следовательно, ей "не положено" кричать от боли. Боль в родах является важной составляющей родильного ритуала, женской инициации. Предполагается, что роды должны быть болезненными, и каждая женщина должна через это пройти, достойно справиться с задачей и выполнить предписываемую ей культурой роль - "состояться как женщина" (Белоусова 1998: 56-57).

Роженица должна уметь контролировать не только свои действия, свое психическое состояние, но и все вообще функции своего организма (см. ниже о ритуальном вытирании пола). В принципе, она уже должна знать, "как это делается" - ее ругают за то, что она не умеет рожать, не понимает, что происходит с ней, с ее ребенком: Сначала этот неприятный мужик на меня наорал, сказал: "Что такое, почему ты не сказала врачам, что у тебя отошли воды?!" Я говорю: "Откуда ж я знаю - я первый раз рожаю, здрасьте. Это вы врачи - вы и смотрите" (И18). Она должна суметь настроиться, стать чуткой, должна самостоятельно услышать, воспринять информацию от традиции: В зале была молоденькая практикантка. Ей поручили поставить мне капельницу, и она долго не могла справиться и испортила мне вену. Ей стало стыдно и жалко меня, и она ни на секунду от меня не отходила, утешала, гладила по руке, держала мне ногу. Акушерка ее ругала и периодически гоняла. Действительно, Оля не сделала то, что должна была: не ходила в родилку, не обрезала пуповину, не принимала детей (впервые вошла в родильный зал уже со мной). Но ругали ее не только и не столько за это. Говорили: "Отойди от нее. Она сама должна. Это же ее ребенок" (Круглякова 1997). Роженице не объясняют, что и как происходит; сама она еще не знает и не может знать, но от нее уже все требуется по полной программе. Осуждению подлежит именно нечуткость, невосприимчивость, о чем свидетельствуют распространенные в этой ситуации инвективы - "дура", "тупая". Таким образом решается первая задача медиков - способствовать узнаванию женщиной необходимых техник тела и стереотипов поведения.

При решении второй задачи (обучение женщины ролевой структуре ритуала) также активно используется инвектива, один из излюбленных приемов "медицинской педагогики". Женщине сообщается, что она "плохая" - "плохо себя ведет": Акушерка сказала: "Ой, плохая мама - ребенка задушила!" На меня это произвело, конечно, кошмарное впечатление, я себя чувствовала жуткой преступницей (И35); Каждый врач, который меня смотрел, ужасался: "Боже мой, Вы что - плохо себя вели во время родов?" (И45).

В контексте родильного обряда инвектива выполняет ряд важных функций. Во-первых, это, как мы уже говорили, средство снижения социального статуса. Любые отсылки к "прошлой" жизни иницианта, где он обладал определенным статусом, материальным положением, имуществом, невозможны: Первое, чем она меня встретила - это жутким криком: "А, серьги-кольца снять сейчас же, что такое!" там, ля-ля-ля" (И18), Врачей, которые врываются в палату и начинают орать: "Мама! В каком Вы виде! Что Вы себе позволяете!" Это если не в халате, а в чем-то другом одета (И42). Одежда и драгоценности являются важными показателями социального статуса, который отбирается у женщины при поступлении в приемный покой вместе со всеми вещами. В лиминальном континууме все равны - нет ни эллина, ни иудея: Еще они говорили: "Подумаешь, эстонка какая нашлась - у нас американка одна родила, и ничего!" (И20). Даже имевшие место в прошлом отношения и связи женщины становятся предосудительными при новом восприятии ее как ребенка: "Как с мужем спать, так не больно, а как рожать так больно!" В течение лиминального периода женщина лишена мужа, его как бы еще нет и не должно быть. Зато актуализируются отношения с матерью: Ругали меня как только можно. Не то что грубили, но такое отношение типа того что там: "Ну что ты не могла побриться?! Не сама же, наверно, брилась, мама же, наверно, тебе там дома все делала, так что же ты не могла ее попросить?" Я очень обиделась, думаю: "Причем здесь мама-то? Мама в таких делах не участвует" (И18); А после этого я была потрясена просто прекрасным обхождением, потому что меня подвезли к телефону, сказали: "Позвони маме, она волнуется" (И2). Упомянутое здесь сбривание лобковых волос роженицы также символически отсылает к лишению ее половозрастных признаков (Davis-Floyd 1992: 83-84).

В соответствии с трехчастной схемой переходного обряда, предложенной Ван-Геннепом, лишение иницианта его статуса происходит в первой фазе ритуала. В современном родильном доме ритуальное унижение женщины имеет четко выраженную временную локализацию: основная часть действий медиков, имеющая своей целью унижение, происходит при поступлении роженицы в приемный покой, при санитарной обработке и "подготовке к родам". Временная локализация унижения является важным отличием родильного дома от любых других медицинских учреждений, где инвектива отчетливее выражена как маркер социальной принадлежности (хотя любой больной обладает рядом свойств лиминального существа).

Упомянутое выше "бритье" описано в рассказах наших информантов как одна из наиболее запомнившихся болезненных и обидных процедур: С возмущением обсуждали, как больно сбривали лобковые волосы в приемном покое. Особенно славилась этим санитарка Наталья Юрьевна. Новеньких спрашивали, не она ли дежурила там. (Круглякова 1997).

Важное клише, употребляющееся для демонстрации силы, для унижения иницианта и экспликации его подчиненности, беспомощности при поступлении в роддом, - ритуальное вытирание пола: Я отправилась в сортир, и из меня в коридоре вытекло на пол немного крови. Через несколько минут в сортир ко мне стала ломиться возмущенная нянечка, молодая девушка, и грубо приказным тоном велела мне взять половую тряпку и все вытереть (И1); Она стала орать, что: "А, там, налила..." Но по-моему, даже я ей сказала: "Ну давайте, я вытру сама, что Вы орете так?" (И34); Мне было так плохо, что я не могла, конечно, себя проконтролировать и наблевать куда надо. Тут пришла сестра, так поморщилась и сказала: "Я этого не люблю!" А я так жалобно: "Когда у меня сейчас немножко пройдет, я уберу..." (И43); Одну женщину, скажем, тошнило. Ее заставили встать, убрать, значит, за собой, ругая ее там последними грязными словами, и вот в таком духе" (И45); Меня поразила одна история. Моя соседка после клизмы запачкала унитаз. Акушерка ругала ее и заставила все вымыть, хотя схватки у Лены были очень сильные и родила она уже через полчаса. Эта акушерка была обыкновенно очень милая и доброжелательная девушка (Круглякова 1997).

Другая функция роддомовской инвективы - профанация сакрального. Статус матери в нашей культуре необычайно высок и священен. Материнство воспринимается как основной и чуть ли не единственный способ реализации женщины в социуме: уже я, можно сказать, выполнила свою миссию - мальчик и девочка - перед Богом, перед своим мужем, перед всеми и сама перед собой (И15). Поругание сакрального лишь оттеняет его недостижимое великолепие. Подобный прием весьма распространен в обрядах повышения статуса (поругание и осмеяние нового вождя), так же как и в обрядах перемены статуса ("перевернутый мир" в календарных обрядах, например, карнавале). Родильный обряд предполагает именно ритуальное, а не ритуализованное, т.е. игровое поведение. Он не разыгрывается, эти события происходят "на самом деле" в особой ритуальной реальности. Поэтому унижение иницианта должно быть настоящим, ритуал должен нести инициантам именно это сообщение и достигать цели - действительно унижать. Таким образом, роженица не может загородиться восприятием происходящего как игры, принять унижение "понарошку". И инициант и посвятитель убеждены в серьезности происходящего. Однако на каком-то уровне и тот и другой осознают высокий статус матери и значительность таинства рождения, понимают, что осквернение священного возможно только здесь и только сейчас.

Еще одна функция инвективы - апотропеическая: поругание для благополучия, "чтоб не сглазить". В нашей культуре этот прием распространен в студенческой и школьной практике - человека надо ругать, когда он сдает экзамен. Также нельзя хвалить и надо ругать маленьких детей, чтобы они были здоровы: Бабушка (моя мама), будучи в восторге от внучки, обычно, сказав, какая она необыкновенная прелесть, сплевывала через левое плечо, приговаривая при этом: "Тьфу-тьфу, плохая-плохая" (И26); И вот я услышала, что эта ведьма бормочет: "Говнистый, говнистый мальчик!" Я сперва обиделась, а потом мне сказали, что так надо делать (И2); "Русские стараются не хвалить своих детей и не любят, когда другие их хвалят. Если это все-таки произошло, обычно трижды стучат по дереву и говорят "Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить" <...> Молодая женщина, недавно приехавшая из России, родила ребенка. Во время приема медицинская сестра-финка постоянно хвалила ребенка. Все ответные реплики матери были негативными. - Очень хорошенькая девочка. - Но голова у нее слишком вытянута. - Посмотрите - она улыбается. - А дома она так много плачет" (Овчинникова 1998: 138).

Мы не хотим сказать, что медики используют инвективу в указанных целях сознательно. Создается впечатление, что не только мать заучивает таинство имманентно, но и сами посвятители действуют неосознанно, не задумываются о способе своего поведения, о цели своих действий, но как будто бы влекомы мощным невидимым потоком традиции. Они тоже знают посвятительное таинство имманентно, они как бы в трансе. В этом смысле об инвективе нельзя говорить как о собственно педагогическом (т. е. осознанном) приеме.

Еще одна задача медиков - провести родильный ритуал, справиться с технической стороной дела. Для этого следует свести к минимуму возможное противодействие, "обезвредить" роженицу. Для осуществления этой задачи используется ряд медицинских педагогических приемов и техник. В качестве чисто педагогического приема инвектива выступает как средство выведения из стресса, убеждения, побуждения к желаемому действию. В некоторых случаях и сами женщины признают подобный способ коммуникации как оптимальный: Акушерка у меня строгая очень была, я считаю, что, может быть, так и надо, потому что если бы начали сюсюкать, было бы только хуже. А она жестко со мной, и поэтому так я собралась, я знала, что мне уже деваться некуда (И8).

Другой распространенный прием убеждения, подчинения своей воле, "обезвреживания" - угроза. Помимо пугания различными осложнениями и патологиями, встречается апелляция и к социальным мерам наказания, причем эти меры очень близки к используемым в дошкольной и школьной педагогике - они представляют собой фольклорные клише: И там был еще доктор Пастернак, который всем обещал поставить двойки - там же, как я поняла, они ставят отметки на эту вот карту. За поведение, как там что. При родах, и после в больнице. "Потому что, - говорят, - если будете плохо себя вести, то вам не оплатят больничный", или что-то там не оплатят. Конечно, пугали (И69); Они пугали меня Ельциным, что вышло постановление. Я говорю: "Ну что - в тюрьму сажать?" Нет, вроде бы, в тюрьму еще не сажать. Ну, тогда не страшно (И45). Часто упоминается такая мера наказания, как отказ принимать роды: А у нас некоторых заставляли именно лежать И когда одна девочка отказалась лежать, акушерка сказала: "Ну тогда я у тебя не буду вообще ничего принимать! Сама залезай на кресло и сама рожай!" (И34); Они меня раздели и пытались побрить насильно. Потом тетка, которая хотела это сделать, сказала, что она у меня вообще роды принимать не будет в таком случае (И20); Совершенно, конечно, они не заботятся, и хамят, и вообще могут сказать типа того, что "не нравится - можешь рожать под забором", и это я слышала сама лично по отношению к себе (И25).

Здесь же следует упомянуть ритуальный испуг. Задача этого приема - вызвать роды. Прием этот очень древний, он неоднократно описывался в литературе, посвященной родинам в традиционной культуре: на женщину нужно неожиданно крикнуть или испугать ее стрельбой (Байбурин 1993: 92); иногда повитуха с той же целью неожиданно обрызгивает роженицу водой, оставшейся после омовения образов, а домашние "неожиданно производят тревогу, крича в избе или под окном на улице что-нибудь такое, что способно возбудить чувство испуга, например: "Горим! Пожар!" (Забылин 1994: 405) (другой вариант - "волк корову задрал" (Науменко 1998: 41)). Наш материал показывает, что обычай этот широко практикуется в наши дни: Они стояли вокруг и говорили: "Тужься, милая! Ты что - хочешь задушить ребенка? Нет? Тогда тужься!" (И5); Меня, правда, предупредили: "Если сейчас не родишь, я ребенка вытащу щипцами!" Меня это так испугало, что я сразу родила (И13); потом говорит: "Ну, роды подходят, готовься - резать будем". И рожали уже именно от страха - чтобы только не разрезали (И19).

Приведем попутно еще один пример медицинской техники тела, способствующей быстрым родам: Просто зажали мне нос простыней, и мне волей-неволей пришлось там кого-то родить (И2). Эта техника соотносима с такими распространенными в традиционной культуре приемами, направленными на усиление потуг, как принуждение роженицы дуть в бутылку или фляжку и сование ей в рот волос (Фирсов, Киселева 1993: 140).

Важный прием, служащий для "обезвреживания" женщины - "обман": А пузырь они мне все-таки прокололи. Они меня обманули. Они сказали: "Не волнуйся, мы тебе прокалывать ничего не будем", потому что я заранее еще сказала: "Ничего мне не надо прокалывать" <...> И они меня просто обманули. Врач сказала: "Видишь руки - у меня нет ничего. Я только посмотрю". И вот она меня проткнула. Я поняла, и у меня как слезы полились просто от какого-то негодования, от какой-то слабости, что я ничего не могу сделать. Они меня просто обманули. Это меня доконало просто (И17). Заметим, что данный прием часто применяется в медицинской практике при лечении детей - например, при удалении аденоидов.

Еще один прием "обезвреживания" - отвлечение внимания, "заговаривание зубов". Прием этот обычно применяется при проведении болезненных манипуляций, когда женщина под влиянием боли может помешать действиям медиков (в детских поликлиниках для аналогичных целей специально приготовлены игрушки): Они быстро так говорят: "Так, ты кто по профессии?" - "Художник..." - "Ну что, художник, портреты наши нарисуешь?" - а сами тем временем все там делают. И еще говорят: "А вот мы бы что могли нарисовать? Только письки..." (И43).

Здесь же следует упомянуть различные способы успокоения и утешения - сентенции типа мы все женщины и нечего орать - дело обыкновенное (И26),это у всех бывает, и потерпите (И11). Ср. формулы, используемые повитухой в традиционной культуре: "Ну-ну, голубушка, не реви! Все забудется, все заживет! Крута гора, да вздымчива, больна дыра - забывчива! Все забудется, опять будешь жить!" (Науменко 1998: 47). Некоторые процедуры сопровождаются специальными приговорами: И я совершенно не могла ходить из-за швов. А они меня все время мазали йодом, приговаривая при этом: "Йодок - бабий медок!" Это было совершенно невозможно (И20).

Важная особенность родильного действа - его карнавальный характер. Мы считаем правомерным говорить о "карнавальности" родильного обряда, используя этот термин в широком смысле слова - для обозначения совокупности некоторых элементов ритуала, типологически сходных с карнавальными. Здесь мы присоединяемся к мнению П. Бёрка, который пишет, что в некотором смысле, каждый праздник представляет собой карнавал в миниатюре, поскольку оправдывает "беспорядок" (инверсию нормы) и влечет за собой сходный репертуар традиционных форм. Используя термин "карнавальная стихия", Бёрк не пытается утверждать, что какие-то элементы карнавала как календарного праздника породили какие-либо элементы в составе других обрядов. Его утверждение состоит лишь в том, что многие праздники имеют общие элементы ритуала, и, поскольку карнавал был особенно важным наложением подобных элементов, возможно условное приложение термина к другим обрядам (см.: Burke 1994: 199). Таким образом, речь может идти ни в коем случае не о генетическом родстве между отдельными элементами родильного обряда и карнавала, но лишь о типологическом сходстве. Функция сходных элементов этих ритуалов различна, поскольку они связаны с двумя принципиально различными типами коммунитас: родильный обряд относится к обрядам повышения статуса, а карнавал - к обрядам перемены статуса (Тэрнер 1983: 231-241).

Прежде всего, родильный обряд подразумевает всеобщую вовлеченность - здесь нет деления на актеров и зрителей. О "перевернутом мире" в контексте родов мы уже говорили - это изменение ролей (по сравнению с "нормальной" жизнью - обычаем), символически отраженное в ритуале в виде переодевания, обнажения, поругания и т. п.

Важную роль играет и смеховое начало - атмосфера родов насыщена смехом и шутками: А принимали девчоночки - две или три их было - как-то они все хиханьки-хаханьки, так все весело, со смехом все это так быстренько и получилось (И18); Я помню вот разговоры - там присутствовали какие-то еще акушерки, которые были не заняты делами, рассказывали там анекдоты, еще что-то, и я все это хорошо помню (И38); Акушерка старалась нас развеселить, анекдоты какие-то рассказывала, говорила, что это такой день счастливый, что глупо рыдать, а надо напротив смеяться (Круглякова 1997); Одна санитарка нам всем очень запомнилась - общалась с нами, байки все время рассказывала (И12); У нас очень хорошая заведующая была <...> Она, помню, придет - и рассмешит, и настроение поднимет, но и требовательная была (И10).

В-третьих, важное место занимают образы материально-телесного низа. Распространены скабрезные шутки, неуместные и невозможные в какой-либо другой ситуации и отсылающие к сексуальным отношениям между роженицей и врачом: Во время родов, когда мне надавили на живот, и я вскрикнула: "Ой, не ложитесь на меня!", акушерка сказала: "Слышите, доктор, не ложитесь на беременную женщину!" Вот такие подробности. Обычно шутили, говорили. Обстановка была деловая, но веселая (И35); Я когда рожала, мне эту самую резали. Я ему говорю: ты мне эту самую под местным наркозом поаккуратнее режь, а то потом сам и будешь меня дырявую трахать. А он говорит: да я хоть щас засажу (Петрова 1968); Заведующий отделением "Петрович" почему-то считался бабником. Рассказывали, что он на кресле может ухватить за попу (!!) (Круглякова 1997).

Распространены и скатологические образы - к примеру, обычный педагогический прием для обучения потугам - аналогия с испражнением: А когда сами роды, говорили: "Ну что - давай-давай! Что ты - никогда у тебя запоров не было, что ли? Ты дуться не умеешь?" Я говорю: "У меня никогда не было, я не умею дуться". - "Ну, давай-давай-давай!" (И31) (или противопоставление оному: Я закричала: "Пустите меня, я какать хочу", - рассказывала одна из них, а мне говорят: "Лежи и тужься - это ты рожаешь, а не какаешь" (И26). Прием этот иногда сопровождается наглядной демонстрацией предписываемых действий и является предметом шуток самих врачей: Она говорила, что у огромного числа студентов на таких практиках, кто на родах присутствует - у них чуть ли не непроизвольное выделение кала начинается, потому что они так тужатся вместе с роженицей, что потом им приходится срочно бежать в совсем другое место (И42).

Что касается "пиршественных образов", то и они присутствуют во время беременности: Тебе теперь нужно есть за двоих; Просто мой организм уже так начал расцветать, жрать, так он радостно ждал уже (И43). Наконец, главная идея карнавала - возрождение через смерть, представленную как погружение в материально-телесный низ, как нельзя более отвечает сути родильного обряда. Таким образом, мы находим в современном родильном обряде многие из основных составляющих карнавального начала, подробно описанного и проанализированного в книге М.М. Бахтина (Бахтин 1990).

По окончании процесса родов начинается третья фаза лиминального периода - инкорпорация иницианта в социум в новом статусе. Теперь, когда новый мир сотворен, необходимо дать имена всем отдельным элементам его ландшафта. Прежде всего, матери возвращается имя: Анестезиолог, огромный мужик, орал мне: "Как тебя зовут? Как тебя зовут? Как тебя зовут?" (И37); Все время повторяют твое имя так довольно настойчиво. Ты должна - видимо, они хотят, чтобы ты делала усилие, чтобы все больше и больше сознание возвращалось. А усилие это делать не хочется. То есть слышишь свое имя в ушах - так: Маша! Маша! Маша! Маша! Это вносит какую-то панику, ощущение дискомфорта (И44). Это окликание матери можно интерпретировать как средство вернуть ее из "иного мира", из сферы "чужого" в сферу "своего": "Не уплывай!" (И21). Тут же происходит называние пола ребенка и его имени: Тут они стали спрашивать: "Кто родился?" Это они, наверно, проверяли, хорошо ли я соображаю. Я говорю: "Мальчик...". - "А как мальчика зовут?" - "Сеня..." (И1); Когда ребенок родился, все стали спрашивать: "Кто? Кто?" - как клевали меня, а я никак не могла понять, чего они от меня хотят - а это они имели в виду, чтобы я отреагировала, какого пола ребенок (И3); Они спросили: "Как звать?" Я почему-то сразу сказала: "Соня" (И17). По мере того как ребенка обмывают, обмеряют, взвешивают, оценивают его по шкале АПГАР и т.д., он все больше переходит в сферу "своего", в "человеческий" мир (ср.: Свирновская 1998: 241-242). Однако он все еще сохраняет черты существа "не от мира сего" - по имени его пока не называют, вместо этого ему присваивается определенный номер, под которым он числится в роддоме. К женщине снова начинают обращаться на "Вы", ее называют "мамочкой".

Малый очистительный период длится обычно от 5 до 7 дней (срок пребывания в роддоме). В течение этого времени состояние матери и ребенка считается "опасным". Следует, однако, отметить амбивалентность представлений о родильном доме - это одновременно и чистое (стерильность), и нечистое место. В традиционной культуре женщина удаляется для родов в "нечистое" место, принадлежащее сфере "чужого" - баню, хлев; одновременно это "родимое" место становится и неким сакральным центром в аксиологическом пространстве родин (Баранов 1999). Отсылки к нечистоте роддома мы находим в упоминаниях об антисанитарии и об инфекции (мифологема стафилококка): в среде медиков (и в материнском дискурсе) бытует представление о неизбежности стафилококковой инфекции в каждом роддоме, в связи с чем эти учреждения ежегодно закрываются "на проветривание".

Большой очистительный период длится около сорока дней - в течение шести недель женщине нельзя вести супружескую жизнь. В соответствии с рациональным объяснением, это время считается необходимым и достаточным для заживания швов и восстановления женской половой системы. Однако обращает на себя внимание тот факт, что и в традиционной русской культуре очистительный период роженицы (так же как и умершего) занимал те же шесть недель (Редько, 1899: 115; Харузина 1905: 90; Адоньева, Овчинникова 1993: 29): "Шесть недель (роженица) считаеца больная, полая считаеца. У роженицы шесть недель, гоорит, за плечами смерть ходит (КА 1997).

При выписке матери с ребенком из роддома посвятители дают последние "напутствия" матери, в которых есть еще отзвуки ее недавней бесстатусности: Пришла, грозно сказала мне : "Все, запомни - тебе нельзя теперь переходить дорогу на красный свет - у тебя есть ребенок, жди зеленого всегда, а то он останется без матери" (И2). Обретя статус молодой матери, женщина покидает роддом, а функции, направленные на ее дальнейшую социализацию, передаются другим институтам (медперсонал детских поликлиник, женское сообщество и др.).

Таким образом, анализ совокупности действий и высказываний роженицы, врача, медперсонала и других участников родов позволяет охарактеризовать это событие как ритуально значимое в строгом смысле слова: речь должна идти о модифицированном переходном обряде. Родильный обряд поныне сохраняет за собой важнейшие функции ритуала в том виде, как он представлен в традиционной культуре, и является, таким образом, важнейшим механизмом коллективной памяти и средством поддержания социального порядка.

Современные роды в родильном доме укладываются в традиционную трехчастную схему инициации: открепление иницианта от его статуса и места в социуме, лиминальный период ("пустыня бесстатусности") и реинкорпорация иницианта в социум в новом статусе. Эта информация представлена в ритуале в виде многочисленных символов, зачастую дублирующих друг друга: одни и те же сообщения могут быть закодированы по-разному и передаваться по разным каналам (например, лишение роженицы ее прежнего статуса в социуме в вербальном коде может быть представлено в виде инвективы, в акциональном - в виде лишения ее показателей статуса - одежды и драгоценностей, в пространственном - в виде изоляции от социума и т.п.).

Поведение медика и роженицы в роддоме подчинено их роли в ритуале и во многом диктуется принятыми в данной ситуации стереотипами поведения. Если роженица и новорожденный выступают в роли инициантов, то медики выступают в роли посвятителей: они являются единственными носителями, монополистами "истинного" знания.

Представления реальных медиков далеко выходят за рамки концепции официальной медицины и обильно черпаются из сокровищницы народного опыта. Так, многие из используемых медиками приемов и техник (например, пугание роженицы с целью вызвать роды) являются традиционными народными приемами.

Поскольку в пределах ритуала не существует спонтанной речи, всякое высказывание становится формулой (Байбурин 1993: 209). Таким образом, речь как медиков, так и рожениц предстает в виде различных клише, а используемые ими речевые жанры переходят в разряд малых фольклорных жанров. Их задача - описать всамделишную реальность ритуала.

2. СОЦИАЛИЗАЦИЯ НОВОРОЖДЕННОГО В ПЕРСПЕКТИВЕ "АВТОРИТЕТНОГО ЗНАНИЯ"

В современной городской культуре организация беременности и родов, наряду с регуляцией всех прочих проявлений телесности, оказалась включенной в сферу медицины. Однако роды никогда и нигде не были чисто биологическим явлением: они всегда представляют собой явление социальное и культурное (см., напр.: Mead and Newton 1967: 142-244; Jordan 1980: 1; Browner and Sargent 1996: 219-221). Таким образом, к медикам (акушерам, гинекологам, неонатологам) как бы перешли по наследству от повивальных бабок и функции регуляции отношений между матерью и ребенком, с одной стороны, и социумом и космосом - с другой. Частично эти функции унаследовала официальная медицинская теория, частично - официальная практика роддомов, женских консультаций и детских поликлиник, частично они адаптированы в неформальных приемах и практиках, используемых медицинским персоналом этих учреждений.

В традиционной русской народной культуре повивальные бабки представлялись авторитетом в области деторождения, единственными носителями "истинного" знания: - Кроме повитухи кто-нибудь ещё мог принимать роды? - Нет. Она - повитуха" (КА 1997). В современной городской культуре монополистами "истинного", "научного", "авторитетного" знания являются медики (Jordan 1997: 55-79). Подобно тому как прежде приметы, гадания, телесные техники и магические операции считались недейственными без санкции повивальной бабки (см., напр.: Добровольская 1998: 19-21), так же и сейчас (при том, что различные традиционные народные поверья весьма распространены) доверие вызывают лишь представления и техники, утвержденные официальной медициной (в специальной и научно-популярной литературе) или устно одобренные ее представителями - врачами. Такие свидетельства передаются с установкой на достоверность, истинность.

Что же касается традиционных народных поверий, то в них обыкновенно принято усматривать "чистое" суеверие: апелляция к магическим представлениям не выглядит достаточно убедительной. Однако высокий статус, присущий в нашей культуре "народной мудрости", не позволяет полностью отказаться от использования магических поверий в повседневной жизни. Поэтому в них пытаются найти рациональное зерно, увязать их с данными современной науки, интерпретировать их как интуитивное угадывание "народом" открытых позднее и подтвержденных экспериментом закономерностей.

К примеру, запрет смотреть на страшное и предписание смотреть на красивое во время беременности - очень древний: "Множество запретов и предписаний соблюдалось ради того, чтобы ребенок был красивым. Считалось, что он будет походить на того, на кого поглядит будущая мать, ощутив первое движение плода, на кого она засмотрится или кого испугается" (Толстая 1995а: 163-164). В присутствии беременной женщины запрещались ссоры и брань (в терминах Т.Б. Щепанской, "программы блокирования агрессии и насилия" в культуре материнства (Щепанская 1998: 186)); ей нельзя было смотреть на мертвых животных, на "мохнатых" животных - на кошек, собак, волка, а также на покойника, на слепых и "уродов" (Толстая 1995б: 43; Толстая 1995а: 161; 164; Попов 1996: 432; Науменко 1998: 23-25; КА 1997). Современные врачи дают беременным аналогичные предписания: Кучу книжек прочитала - каких-то ужасных детективов типа "Кровавая резня" и "Окошко смерти", чем приводила того же самого <врача> Мишу Чирикова просто в ужас. Он говорил, что мне нужно читать прекрасные стихи и смотреть на золотые листья - была осень (И2); "Эта примета имеет под собою все основания. То, к чему народ пришел путем многовековых наблюдений, сейчас доказано медициной. Действительно, находясь еще в материнской утробе, ребенок чутко реагирует на звуки, свет, на эмоциональное состояние матери. Поэтому будущим мамам рекомендуется почаще смотреть на что-либо красивое, эстетически привлекательное, испытывать побольше положительных эмоций. Это сказывается не только на характере, но и на внешности будущего ребенка" (Панкеев 1998).

Древнему табу дается, таким образом, новое объяснение - необходимость для беременной положительных эмоций и нежелательность отрицательных. Однако и старое и новое объяснение подразумевают, что период беременности - "опасное" время, когда женщина не защищена от злых сил (будь то представления о нечистой силе или о дисфункциях организма современной женщины), когда она - "как открытый человек" (КА 1996). Мифологема "риска" играет чрезвычайно важную роль в системе современных представлений о беременности и родах. Образы "опасностей", угрожающих матери и ребенку - "синдром Дауна", "заражение крови" (примечательно, что в этом контексте реже употребляется научный эквивалент названия болезни "сепсис"), старение и отслойка плаценты, наряду, например, с такими как выкидыш в результате испуга или страдания матери, обвитие пуповиной - давно стали фольклорными, представляют собой мифологемы. Они олицетворяют, с одной стороны, "злые силы", с другой - дикую и опасную природу, противопоставленную культуре (в облике медицины), которая с ней сражается. С одной стороны, материнский дискурс богато их использует, с другой стороны именно такие яркие, броские, насыщенные образы выбирают врачи для употребления в языке своей педагогики.

Таким образом, питательной средой для всех этих болезней, противником матери в борьбе за жизнь ребенка, самым страшным олицетворением дикой, необузданной природы, оказывается сам ее организм, несовершенный и ущербный. Имеется в виду, что современные женщины "не умеют", "разучились" рожать, подавляющее большинство родов требуют медицинского вмешательства, подавляющее большинство детей рождаются с патологиями. В качестве причины такого положения дел врачи указывают на специфику городской жизни - недостаток физического труда и "отравленность" городского человека через им же погубленные в результате промышленного производства природные продукты, воздух, воду ("экологический кризис"). Подразумевается, что существовало время, когда человек жил в гармонии с природой, и она помогала ему (золотой век - "наши бабки на стерне рожали, и ничего!" (И21), но затем он презрел ее и попытался уничтожить, и теперь умирающая природа мстит человеку за свою гибель. Получается, что если прежде угрожающие человеку опасности (нечистая сила) вредили извне, то теперь они помещаются внутрь человека, грозят ему из глубин его собственного организма.

Пример поверья, основанного уже на новых реалиях и апеллирующего к научному знанию - табу на обильное употребление молочных продуктов: ребенок в утробе может "закостенеть" от избытка кальция. Кальций - важная мифологема в современном материнском дискурсе. Его образ связан с представлением о прочности, твердости костей и роговых образований. Это представление соответствует точке зрения официальной медицины: кальций необходим для строения костей. Однако, будучи используемым в составе поверий, образ кальция обнаруживает свою мифологическую сущность: химический элемент наделяется сверхъестественными свойствами. По народно-медицинским представлениям, кальций может накапливаться в организме беременной, полностью проникать через плаценту, действовать с утысячеренной силой и приводить к полному закостенению ("головка не будет складываться" при родах (И37)). Здесь можно увидеть отголоски русских народных взглядов на природу еще не рожденного младенца: до момента родов он видится твердым, "костяным" (это можно проследить на материале загадок и заговоров, где ребенок иносказательно описывается при помощи таких метафор как "нечто костяное" или как "зуб"). Необходимым условием появления человека представляется твердая субстанция зародыша и - шире - отвердение, создание надежной основы (Баранов 1999).

Места концентрации кальция и способы его циркуляции в организме также заслуживают внимания. Положение теоретической медицины о необходимости кальция для роста волос породило новое "рациональное" объяснение для древнего табу на стрижку волос во время беременности. Данное представление восходит к архаической вере в симпатическую магию: части тела человека не должны валяться где попало, иначе они могут быть использованы во вред ему - магические действия с частью могут повлиять на целое (Фрезер 1983: 19). Представление о возможности влияния на человека при помощи операций с остриженными волосами остается актуальным по сей день: "Должна признаться, что посей день, уходя из парикмахерской, испытываю неприятное чувство при виде собственных волос, беззащитно рассыпанных по полу" (Овчинникова 1998: 141); " - Олечка, Вы волосы на пол не бросайте, а на газетку складывайте. - Да, конечно, я на газету кладу. А потом что с ними делать, выбросить можно? - Нет, конечно, выбрасывать нельзя. Нужно в унитаз бросить. - Ну, в унитаз, это не очень хорошо, по-моему. - Хорошо, хорошо, вода, она все смоет. Конечно, еще сжечь можно, так тоже хорошо" (Овчинникова 1998: 142).

Другое объяснение апеллирует к символике волос в ритуале: стрижка отсылает к обретению человеком нового статуса в социуме, в то время как длинные, неоформленные, нестриженые волосы отсылают к прохождению человеком пограничного состояния, нахождению в сфере "природы", "чужого": ср. запрет на стрижку волос при изоляции менструирующих девушек или при изоляции девушек, достигших половой зрелости (Фрезер 1983: 563). След этого элемента ритуала обнаруживается в известном сказочном мотиве длинных волос заключенной царевны (Пропп 1996: 41-43).

Новое объяснение этому поверью - попытка рационализации. Положение о необходимости кальция для роста волос было истолковано так, что все основные запасы кальция в организме концентрируются в волосах. Оттуда он перетекают по организму в нужные места, в том числе, к зародышу - для участия в строении костной ткани. Таким образом, если беременная женщина пострижется, она пресечет приток кальция к ребенку, лишит его необходимого для постройки организма элемента.

Таким образом, современные медики активно пользуются народными приемами и поверьями в своей практике. Весьма почтенно быть последователем не только "ученой" медицинской традиции, но и "народной", которая под таким углом зрения тоже видится достаточно авторитетной: "Для современного общества картина авторитетов более пестрая, но роль традиции по-прежнему очень высока, особенно в медицине <...> пара научная медицина - традиционная медицина оказывается взаимоподдерживающей. Сочетание научной терминологии в перечне заболеваний и ссылки на традиционность способа лечения составляют беспроигрышную стратегию..." (Овчинникова 1998: 234-235).

Итак, медики, будучи обладателями и монополистами некоего "сакрального" знания, пытаются с его помощью влиять на благополучный исход беременности. В то же время, они интуитивно чувствуют, что помимо осуществления технической стороны дела от них требуется нечто большее, что сама ситуация провоцирует какой-то специфический способ коммуникации, что в момент родов происходит не просто появление еще одной биологической особи, но идет какой-то более сложный, многоуровневый процесс, и им, врачам, в этом процессе отведена чрезвычайно важная роль. Будучи "детьми своей культуры", медики на каком-то уровне сознают "узловые", "ключевые" культурные концепты, которые наша культура связывает с рождением ребенка, которыми она его кодирует. Эти схемы достаточно устойчивы, и можно с большой долей уверенности говорить о том, что в этом отношении за последние сто лет в русской культуре мало что изменилось. Мы продемонстрируем это на примере нескольких параллелей между функциями повитухи в традиционной культуре и функциями акушера-гинеколога в современной городской культуре.

Одной из важнейших задач повивальной бабки была идентификация ребенка - прежде всего, половая. До наступления беременности бабка помогала "спланировать" пол будущего ребенка, во время беременности она предсказывала его в соответствии с различными приметами. После рождения ребенка она символически "закрепляла" за ним его пол, "запуская программу" стереотипов мужского или женского поведения: она совершала над ребенком те или иные операции в зависимости от того, кто родился - мальчик или девочка (Зеленин 1991: 321; Власкина 1998: 17; Науменко 1998: 43; 66).

В наши дни половая идентификация ребенка (эмбриона, новорожденного) стала медицинской проблемой. Несмотря на то что вопрос о возможности влияния на пол будущего ребенка современной наукой пока не решен, отдельные врачи экспериментируют и практикуют в этой области. В своих теоретических построениях они опираются на данные официальной науки - сексологии, эмбриологии, демографии и др. Комбинируя эти данные, они предлагают "рецепты" рождения ребенка того или иного пола (Вадимова 1997: 29). При культурном конструировании зачатия следование стереотипам мужского и женского поведения ожидается уже на хромосомном уровне: Вот получается так, что женские <сперматозоиды> - они медленнее, а мужские - они быстрее, проворнее. Если ты забеременела в такой день, когда все там созрело, в этот день, тогда, конечно, проворный этот сперматозоид быстренько-быстренько, раз-раз-раз, и мальчик. А если - потому что они же живут три дня приблизительно - трое суток приблизительно живут внутри, и остаются тогда только девочки, потому что они дольше живут, они более выносливы. Мальчики - они очень быстрые, но они и умирают раньше" (И59).

В наше время наиболее "достоверным" считается определение пола ребенка при помощи ультразвукового исследования. Наряду с этим методом диагностики врачи прибегают и к народным приметам, которые известны многим, но становятся истинно авторитетными лишь после их "утверждения" представителем медицины. Пол ребенка определяется по следующим признакам: по форме и размеру живота беременной: Доктор, записывавшая меня в роддом, сказала, что точно будет мальчик - живот, говорит, большой (И1); по поведению младенца в утробе матери: Во всяком случае, мне гинекологи постоянно твердили, что у меня будет мальчик. Ну вот они считали, что плод какой-то очень активный у меня в чреве, что он вот именно ведет себя так, как должен вести мальчик. Они все время щупали там, смотрели и говорили: "Ну мальчик - сто процентов - мальчик!" (И67); по сердцебиению плода: У меня был очень хороший доктор-гинеколог в консультации на Фонтанке, и он сказал мне перед декретом, что у меня по сердцебиению девочка будет (И10); по способу показа беременной рук: Попросили показать руки - спросили: "Что у Вас с руками?" Я говорю: "А что?" Они говорят: "Все, у Вас будет мальчик". Я уже не помню, как там надо было - то ли вверх ладонями мальчик, то ли вниз (И12); "по глазам": Врач в консультации обладала, по всей видимости, каким-то поразительным чутьем. Говорила, что все может определить по глазам. Когда я пришла со сроком 2 недели, спросила: "Ну на этот-то раз сохранять будешь?" Когда было 12 недель, сказала, что у меня лицо как-то изменилось и в глазах что-то такое. Вероятно, будет девочка. Я очень ей поверила. И Миша тоже (Круглякова 1997).

.Очевидно, имеют хождение и другие народные приметы, связанные с определением пола, хотя в нашем материале они не зафиксированы как используемые врачами. Содержание примет апеллирует к традиционному месту полов в парадигме бинарной классификации: мужское - большой, активный, сильный, громкий, правый, острый, верх; женское - маленький, пассивный, слабый, тихий, левый, тупой, низ.

Использование народных примет продолжает сосуществовать с методами УЗИ, что противоречит замечанию Т.Б. Щепанской (Щепанская 1996б: 399) о вытеснении или замещении этим методом диагностики народных способов определения пола плода: Приметам в этой области доверяют не меньше, а, может, и больше, чем УЗИ (Круглякова 1997). У обоих этих способов узнавания может быть одна и та же аудитория. Интерес к полу будущего ребенка в нашей культуре весьма велик, и все методы оказываются хороши. Кроме того, доверие к УЗИ не является абсолютным: распространенный мотив рассказов о беременности и родах - неправильное определение пола ребенка при помощи УЗИ - за мужские половые органы принимают пуповину или ногу, либо же наоборот их наличие не удалось зафиксировать.

Очевидно, что УЗИ - строго медицинская процедура. Однако обратим внимание на то, как она используется. Данный метод диагностики практикуется вовсе не для того, чтобы определить пол ребенка, а для раннего выявления патологий. Тем не менее, в народном сознании прослеживается устойчивая ассоциация именно с предсказанием пола ребенка: - "Сегодня ходила на УЗИ". - "Ну и кто у тебя там?" (И1); Когда я летом пришла в палату после УЗИ очень расстроенная, потому что у меня нашли серьезные дефекты плаценты и говорили о возможных аномалиях развития плода, мои соседки заподозрили, что у меня родится мальчик вместо ожидаемой девочки, но никому не пришло в голову поинтересоваться состоянием его здоровья (Круглякова 1997).

По инструкции определение пола вовсе не является необходимым и предписываемым - эта информация даже не заносится в медицинскую карту. Тем не менее, врачи по собственной инициативе проявляют стойкий интерес к этой теме - сами сообщают пол ребенка, спрашивают, "сказать ли, кто", радуются, если поставленный ими "диагноз" подтвердился: Однако Снегиревка славится точностью определения пола. Говорят об этом каждой вернувшейся, даже если она пролежала уже две недели, и не могла не слышать этой новости. Важно это и для врачей. Мне делал УЗИ два раза один и тот же врач. В апреле на 20 неделе сказала не точно. В июне страшно радовалась, что не ошиблась. Говорила, что это дело чести (Круглякова 1997). Предсказание сопровождается радостными эмоциональными комментариями половых достоинств ребенка: Потом я пошла делать ультразвук, когда у меня было уже недель 20, и дяденька-врач радостно закричал: "Пенис! Пенис!" У меня внутри все похолодело, и я сказала: "Как же, мне только что сказали, что будет девочка, а вы видите пенис!" Он говорит: "Очень интересный случай. Приходите ко мне через недельку" (И3); мне делали на 31-й неделе УЗИ, и мне сказали, что это мальчик, да еще какой - как выразился врач (И37).

От плода ожидается стереотипизированное поведение в зависимости от его пола (переношенные - обычно мальчики (И61), мальчики активнее, крупнее и т. п.). "Обучение" ребенка стереотипам мужского и женского поведения активно осуществляется во время беременности: Узнать, кто родится, очень важно, потому что ребенка надо соответствующим образом воспитывать еще в утробе. Здесь очень опасно ошибиться. У Нади была подруга Таня. Ее мать очень хотела, чтобы родился мальчик и называла ее еще в утробе сыночком. Таня росла пацанкой и мечтала стать мужчиной. Когда ей было 18 лет, в Ленинграде сделала операцию по ликвидации молочных желез ( которые и без того были не велики) и накачала торс. В 20 лет превратилась в Сашу. Мать считает виноватой себя (Круглякова 1997).

При рождении ребенка "закрепление" за ним половой идентификации также совершается медиками. Первые слова, следующие за выходом ребенка, связаны именно с называнием его пола. Матери показывают ребенка, демонстрируют его половые органы и спрашивают, "кто родился", либо же акушеры сами называют пол. Когда я родила Алешу, я была немножечко уже не в себе, и когда показывают, кто родился - а я еще без очков - я сказала: "Девочка!", с такой надеждой. Тут басом фельдшерица или там акушерка закричала: "Смотрите хорошенько! Где там девочка?" - и сунула мне прямо в лицо это причинное место (И40); мне показали просто, кого родила. То есть показали пипиську. Я говорю: "Девочка! А не мальчик". Я была так поражена (И38); когда она родилась, я увидела пуповину и приняла ее, прошу прощения, за член. "О, - говорю, - опять мальчишка!" А она говорит: "Дура, девочка!" Мне сразу стало очень радостно и хорошо (И35); И когда мне показали уже этот комочек, сказали: "Девочка родилась", я была страшно удивлена, и мне было в принципе ее очень жалко (И53). Ср. иносказательное "проговаривание" пола в традиционной культуре: "Бапка П'атровна, чё паймала?" Ана атв'ащаит': "Рашшырепу" (если девочка) или "Каня с с'адлом" (если мальчик)"; "бабушка скажет': "Ну, паймала мал'щика с-канем", а на деващку: "Ээ, зассыха радилася" (Власкина 1999: 9).

Таким образом, биологическая половая принадлежность ребенка на уровне культурном "достраивается" различными средствами, в том числе, вербальными (ср. Байбурин 1991: 257-258). "Обретая" пол, ребенок вписывается в социальную структуру, и дальше от него ожидается соответствие физиологическим и психологическим проявлениям, которые наша культура приписывает детям того или иного пола: девочки выживают лучше, чем мальчики (И20); дети разного пола в большей или меньшей степени подвержены определенным заболеваниям: У девочек чаще встречается врожденный вывих бедра: они еще в утробе и при рождении неосторожно раздвигают ноги (И21); мальчики рождаются крупнее, но затем хуже прибавляют в весе (И21) и т.п.

Аналогичным образом строится "нормативная" идентификация: степень соответствия ребенка физиологическим и поведенческим нормам нашей культуры оценивается медиками. В традиционной культуре повитуха при помощи магических средств пыталась воздействовать на облик ребенка до его рождения, в ходе беременности и после родов - сделать его "белым и румяным", "высоким и стройным", "смышленым", "умелым" и т. п. В современной городской культуре существуют свои представления о внешности, здоровье, умственном и физическом развитии, соответствующие разным возрастам человека. Контроль над этим соответствием осуществляет медицина: она конструирует некую "норму", описывает ее, распространяет знание о ней, оценивает степень соответствия ей и выявляет девиации. Эти нормы фиксируются в специальной и научно-популярной литературе, где антропометрические параметры ребенка и его "умения" указываются достаточно дробно: в период беременности и первых месяцев жизни ребенка "вехами" представляются дни и недели, далее для всего первого года жизни - каждый месяц и т. д. Постепенно эти культурно сконструированные временные промежутки становятся все более и более продолжительными. В соответствии с этим, контроль за состоянием ребенка осуществляется медиками сначала ежедневно (в родильном доме и при домашнем патронаже), затем ежемесячно (обязательное посещение детской поликлиники), затем раз в несколько месяцев и т. д.

До зачатия и в период беременности врачи пытаются запрограммировать "нормальное" физическое, психическое и умственное развитие будущего ребенка. Они дают будущей матери советы, регламентирующие ее отношения с космосом и социумом - питанием, движением, работой, общением, половой жизнью, определяют желательность контактов с воздухом, водой и солнцем и т. п. Часть этих советов апеллирует к народному опыту, часть - к научным данным, нередко вписанным в псевдонаучные контексты. При несоответствии состояния матери и плода "норме" врачи пытаются добиться желаемого соответствия, прибегая к медицинскому вмешательству - фармакологическому, хирургическому или физиотерапевтическому. В результате сконструированного медициной в последнее время представления о том, что удовлетворяющих всем требованиям "нормы" рождений в природе не существует, само медицинское вмешательство в процесс беременности и родов, а также в организм новорожденного и родильницы, стало восприниматься как "норма".

Представление о медленном, постепенном "программировании" через поведение беременной свойств будущего ребенка, недостаточно удовлетворяет потребность сознания в мифологизации. Потому в нашей культуре, как и во многих других, были сконструированы "кульминационные", маркированные во времени моменты, когда задается программа всей жизни, судьбы человека - это моменты зачатия и рождения ребенка. Несоответствие человека "норме" может быть спровоцировано в момент зачатия (мифологема "пьяного зачатия") и в момент родов (мифологема "родовой травмы"). Мы говорим здесь именно о культурных коннотациях этих явлений: в нашей культуре они маркированы, ожидаемы, практически стали вариантом нормы: - Чего нельзя делать в день зачатия? - Пить; - Чего следует более всего опасаться при родах? - Родовой травмы. Контроль за соблюдением этих требований предписывается медикам: они должны предотвратить пьяное зачатие (при помощи просветительской работы) и родовую травму (путем "правильной" организации родов).

Оценка степени соответствия ребенка "норме" с одной стороны, официально фиксируется в медицинской карте, с другой стороны эксплицируется в устных комментариях врачей. Во время беременности комментируются размеры плода, его активность, его положение в матке. При ультразвуковом исследовании выявляются конкретные патологии и особенности ребенка. При родах и позже в родильном доме комментируются и соотносятся с "нормой" отличительные телесные качества ребенка (рост, вес, размеры и форма отдельных частей тела, наличие волос, родинок, соответствие стандартам красоты и т. п.), его поведение ("сразу закричал", "хорошо сосет", "спокойный"), а также физическое и психическое состояние ("слабый", "вялый"). На основе этих замечаний начинает конструироваться судьба ребенка, его характер: при помощи вербального описания, через обретение "легенды" он "вводится" в социум, в чем-то соответствуя его ожиданиям, но и обладая некими личностными особенностями. К этому "началу пути" часто в дальнейшем будут обращаться за объяснением различного рода девиаций в организме и поведении человека ("конечно - он и родился-то слабый, асфиксичный, закричал не сразу..." и т. п.) (ср. Седакова 1997: 7).

Помимо словесного "оформления" ребенка и включения его в социум вербальными средствами, медики осуществляют "доделывание" ребенка, превращение его из "нелюдя" в человека и на уровне акциональном - его обмывают и одевают. В то же время он еще некоторое время остается не вполне человеком: одевают его не в одежду, а заворачивают; у него нет имени - он просто "ребенок"; его состояние в первые недели жизни считается опасным, и он подлежит изоляции - сначала в родильном доме, потом в родительском (прежде это связывалось с боязнью нечистой силы, сглаза, теперь же - с возможностью проявления патологий и "открытостью" к различным заболеваниям).

В русской традиционной культуре символическим "отделением" ребенка от матери, наряду с прочими необходимыми действиями по передаче, "сдаванию с рук на руки" ребенка социуму ведали бабки. В ритуале связь ребенка с матерью символизирует принадлежность обоих к сфере "чужого". Бабки обрезали пуповину, отлучали ребенка от груди, "развязывали" шаги, речь, впервые стригли волосы и ногти. Их приглашали принять участие в этих культурно сконструированных "вехах", символически разделяющих разные периоды жизни ребенка, связанные в глазах культуры с овладением определенными навыками, все более и более приобщающими человека к жизни социума.

В настоящее время "отделительные" и в то же время способствующие интеграции ребенка в социум функции выполняют врачи. Они конструируют представления о том, до какого возраста следует кормить ребенка грудью, когда начинать докармливать его "взрослой" пищей, в каком возрасте он должен начать ходить, говорить, пользоваться горшком и т.п.: "Он вполне еще имеет право писать в штаны"; "Как - Вы все еще кормите?".

В последнее время в трудах по психологии материнства незримая связь, соединяющая ребенка с матерью, как бы "материализовалась" и стала называться специальным термином "бондинг". Плодом адаптации представлений о бондинге народным сознанием явилась популярность практик позднего перерезания пуповины, раннего прикладывания к груди, совместного пребывания ребенка и матери в родильном доме, желательности телесного контакта "кожа к коже". Считается, что благодаря применению этих техник ребенок будет меньше болеть, лучше развиваться и на протяжение всей жизни сохранит близкие отношения с матерью. Значительно удлинился (по сравнению с советской эпохой) и послеродовой отпуск матери - домашнее воспитание стало предпочитаться ранней социализации ребенка в яслях и детском саду. На примере бондинга мы видим произошедшую практически на наших глазах смену культурных парадигм, спровоцированную наукой и утвержденную медицинской практикой. В культурных представлениях о детстве произошел "временной сдвиг": ребенку дольше и "в большей степени" позволяется быть ребенком, "не вполне человеком".

Любые отклонения от утвержденной "нормы" считаются "опасными": за подтверждением врачи обращаются к научным данным. В случае несоблюдения матерью принятых стереотипов поведения, врачи порицают ее, угрожают различными "последствиями" - болезнями и мерами социального воздействия. В случае несоответствия ребенка культурным стандартам, мать также подвергается осуждению ("недоглядела", "неправильно делала", "вовремя не приняла меры"), а ребенок попадает на учет к узкому специалисту и подлежит "лечению" - приближению к "норме".

В традиционной русской культуре ребенка дважды "выкупали": бабка получала индивидуальное вознаграждение от роженицы и коллективное - от всей общины (Листова 1989: 155). По окончании малого очистительного периода роженица одаривала бабку во время обряда "размывания рук", когда бабка покидала ее дом на третий день после родов. В следующий раз крестные "выкупали" ребенка у бабки на крестинном обеде, после чего ребенок окончательно попадал в "человеческий" мир (Байбурин 1993: 48; Листова 1989: 152-158). Бабку благодарили не за техническую помощь роженице, а за исполнение культурной роли, отведенной ей в обряде - операцию с культурным статусом ребенка (и матери). Будучи медиатором, посредником между двумя мирами, бабка принимает ребенка из сферы "чужого", культурно оформляет его, закрепляет за ним все присущее человеку, отсекает все "чуждое" человеку и уже "готовым" отдает его социуму: только на крестинах начинается полностью "человеческая" жизнь ребенка, он принят.

Современные родители также "выкупают" ребенка из роддома: с этого момента он окончательно покидает пределы "иного мира", попадает в сферу "своего", включается в жизнь социума: Выкуп за ребенка давали медсестре. Я еще довольно долго сидела внизу <...> - смотрела, как все этой медсестре пихали. Она каждый раз отказывалась как в первый раз: ой, ой, не надо, что вы, все такое - а сама в карман. Мне муж потом говорит: зря мы ей деньги дали - мы ее смутили! А я говорю: милый мой! Там в этом кармане столько было за этот день!" (И18); А выписывали нас как-то странно - детей схватили, все улыбаются: о, счастливый папаша с двумя свертками! - и мы выскочили как-то, не сообразили. А потом Митька говорит: так на меня эта сестра смотрела странно - мол, куда это он торопится? Но тогда я совершенно не думала на эту тему. А потом мне Лиля-соседка сказала, что это как бы выкуп считается, что ты ребенка покупаешь (И17). Известно, что обычно даются деньги (определенная символическая сумма за мальчика, меньшая - за девочку), цветы, конфеты, коньяк, шампанское. Выкуп за ребенка платили - бутылку шампанского и 25 тысяч, что ли - я даже не знаю (И33); Из роддома там дают выкуп - деньги, конфеты, цветы. У нас деньги дали - деньгам они больше рады (И16); Но какие-то установившиеся правила считала необходимым соблюдать. Так, например, "отблагодарить" всех врачей, сестер и нянечек (в соответствии с установившейся таксой, о которой обычно узнавали от соседей по койке) <...> И он "поблагодарил" нянечку. Уж не помню, сколько тогда давали, наверное, три рубля и коробку конфет (И26); Выписали - пришли там мужья с цветами, с конфетами, подарили там персоналу. Это все заведенный был порядок. Определенное количество рублей надо было дать (И51).

Ритуальная функция "выкупа" ребенка не совпадает с этикетной функцией благодарственного подарка конкретному врачу, оказавшему помощь. "Выкуп" часто дается совершенно незнакомой и не принимавшей участия в ведении родов детской сестре, в сущности, символу. При попытке рационального объяснения этого элемента обряда, он представляется женщинам абсолютно бессмысленным: Я думала - это как цветы подарить врачу. Единственно что врач тебя лечил, твоего ребенка, а эта медсестра просто его завернула - за что ей давать какие-то деньги, шоколадки? (И17); Когда стали меня выписывать, принесли много цветов и даже всякие денюжки пытались совать, а я говорила, что нечего им денюжки давать этим сиделкам, потому как это совсем другое отделение, а если уж носить цветы, то в родилку или хотя бы в дородовое, а вовсе не туда, где выписывают, потому что там совершенно посторонние тетки. Но всё равно им отдали и цветы, и денюжки (И21). Этот "заведенный порядок", понимаемый как "догмы" или "установившиеся правила", все же считается необходимым соблюдать даже несмотря на отсутствие вразумительного объяснения. Таким образом, родители ребенка благодарят медиков за помощь в родах, но под помощью здесь следует понимать не столько собственно медицинские практики и техники, сколько социально и культурно значимые действия, направленные на введение в социум двух новых членов - ребенка и женщины в новом для нее статусе матери.

Предполагается, что правильное соблюдение ритуала обеспечивает благополучие ребенка и всей семьи в дальнейшем: При выписке с младенцем из роддома муж должен дать денег служительнице, "выкупить" ребенка, чтобы всё было в порядке (И3). Несоблюдение ритуала способно вызвать страх и огорчение - это "не к добру": И я даже немножко тогда расстроилась, что надо было все-таки выкупить. Ну а не выкупили - и не выкупили (И17).

Исследуя переходные обряды у народов Сибири, Е.С. Новик замечает, что в последнем звене предложенной Ван-Геннепом трехчастной схемы обрядов перехода интегрированы "два вида операций: перевод индивида в новое состояние, т. е. "приобретение им" нового статуса, но, кроме того, еще и "присоединение" его к группе, т. е. "приобретение ею" новой ценности объекта" (Новик 1984: 163-164). Думается, что сохранность обычая "выкупа" (ритуального обмена), который дают работникам роддома родственники новорожденного, наглядно демонстрирует справедливость данного утверждения для современной русской городской культуры.

Итак, характеризуя современное "авторитетное знание" и картину мира современного городского жителя, можно сказать, что научные, теоретические медицинские построения, попадая в обращение, неизбежно подвергаются трансформации, вступая в контакт и взаимодействуя с представлениями, опирающимися на авторитет народной традиции. Так, некий признанный современный наукой факт может вырываться из контекста и обрастать многочисленными мифологическими подробностями (например, положение о необходимости кальция для формирования костной ткани зародыша порождает представление о сверхъестественной способности кальция вызывать полное "закостенение" ребенка в утробе матери). Одновременно существует тенденция давать древним поверьям и табу новое рациональное объяснение. Таким образом, картина мира современного человека остается в целом мифологической, и рациональные, "научные" представления искусственно вписываются в нее, иногда вытесняя старые, магические, а иногда просто остаются невостребованными.

Действия и высказывания медиков, независимо от того, репрезентируют они "учёную" или "народную" культуру, играют одинаково важную роль для функционирования социума как организма, поскольку они в равной степени призваны обеспечивать систематическую смену и воспроизводство социальных статусов. Типологическое сопоставление комплекса действий и высказываний врачей, направленных на мать и на новорожденного, с традиционными формами "авторитетного знания" о деторождении (присущими, например, субкультуре повивальных бабок) позволяет сделать вывод о том, что социокультурный аспект этих действий и высказываний является в наши дни едва ли не более актуальным и значимым, чем собственно медицинский.

Примечания

1. Ссылки даются на шифр интервью в архиве автора. Полевые работы велись в Петербурге (1994 - 1995 гг.), в Москве (1995 - 1997 гг.) и среди русского населения Эстонии в городах Таллинне и Тарту (1997 г.). Всего в процессе опроса было собрано 69 интервью. Общее число описанных родов - 99.

Библиография

Адоньева, Овчинникова 1993. - Адоньева С.Б., Овчинникова О.А. Традиционная русская магия в записях конца XX века. СПб. 1993.

Амосов 1978. - Амосов Н.М. Раздумья о здоровье. М.,1978. - Цит. по: Жельвис В.И. Поле брани: сквернословие как социальная проблема. М. 1997: 36-37.

Байбурин 1991. - Байбурин А.К. Обрядовые формы половой идентификации детей // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. СПб. 1991.

Байбурин 1993. - Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре: структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб. 1993.

Баранов 1999. - Баранов Д.А. Родинный обряд: время, пространство, движение. Доклад на Круголом столе "Повитухи, родины, дети в народной культуре" 6-7 марта 1998 г.

Бахтин 1990. - Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М. 1990.

Белоусова 1998. - Белоусова Е.А. Родовая боль в антропологической перспективе // Arbor Mundi: Международный журнал по теории и истории мировой культуры. Вып. 6. 1998.

Вадимова 1997. - Вадимова Наталия. Мальчик или девочка? // Женский клуб. 1997. № 1. С. 29.

Власкина 1998. - Власкина Т.Ю. Донские былички о повитухах // Живая старина. № 2 (18). 1998. С. 15-17.

Власкина 1999. - Власкина Т.Ю. Мифологический текст родин // Повитухи, родины, дети в народной культуре (в печати).

Добровольская 1998. - Добровольская В.Е. Повивальная бабка в обрядах Судогодского района Владимирской области // Живая старина. № 2 (18). 1998. С. 19-21.

Жельвис 1997. - Жельвис В.И. Поле брани: сквернословие как социальная проблема. М. 1997.

Забылин 1994. - Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. Собр. М. Забылиным. М. 1994.

Зеленин 1991. - Зеленин Д.К. Восточнославянская этнография. М. 1991.

KA. - Каргопольский архив этнолингвистической экспедиции РГГУ.

Круглякова 1997. - Круглякова Т.А. [Дневник] (рукопись).

Листова 1989. - Листова Т.А. Русские обряды, обычаи и поверья, связанные с повивальной бабкой (вторая половина XIX - 20-е годы XX в.) // Русские: семейный и общественный быт. М. 1989.

Мосс 1996. - Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М. 1996.

Науменко 1998. - Науменко Г.М. Этнография детства. Сборник фольклорных и этнографических материалов. М. 1998.

Новик 1984. - Новик Е.С. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. Опыт сопоставления структур. М. 1984.

Овчинникова 1998. - Овчинникова О. Что нам стоит дом построить: традиционная крестьянская культура как основа построения современных русских популярных текстов и культурной практики. Тампере 1998.

Панкеев 1998. - Панкеев И.А. Тайны русских суеверий. М.: Яуза 1998.

Петрова 1968. - Петрова Н.А. [Записки из родильного дома] (рукопись).

Попов 1996. - Попов Г.И. Русская народно-бытовая медицина // Торэн М.Д. Русская народная медицина и психотерапия. СПб. 1996.

Пропп 1996. - Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М. 1996.

Редько 1899. - Редько А. Нечистая сила в судьбах женщины-матери // ЭО. Вып. 1. 1899.

Свирновская 1998. - Свирновская А. В. Функции измерения в лечебной магии // Мифология и повседневность. Вып. 1. Материалы научной конференции 18-20 февраля 1998 года. СПб. 1998.

Седакова 1997. - Седакова И.А. "Жилец" - "нежилец": магия и мифология родин // Живая старина. № 2. 1997.

Седакова 1998. - Седакова И.А. Заметки по этнографии речи (на материале славянских родин) // Слово и культура. Памяти Никиты Ильича Толстого. Т. II. М. 1998.

Толстая 1995а. - Толстая С.М. Беременность, беременная женщина // Славянские древности: этнолингвистический словарь в 5-ти томах. Т. 1: А-Г. М. 1995.

Толстая 1995б. - Толстая С.М. Беременность, беременная женщина // Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М. 1995.

Тэрнер 1983. - Тэрнер В. Символ и ритуал. М. 1983.

Фирсов, Киселева 1993. - Фирсов Б.М., Киселева И.Г. (сост.). Быт великорусских крестьян-землепашцев: описание материалов этнографического бюро князя В.Н. Тенешева (на примере Вдадимирской губернии). СПб. 1993.

Фрезер 1983. - Фрезер Д. Золотая ветвь. М. 1983.

Фуко 1997. - Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб. 1997.

Харузина 1905. - Харузина В.Н. Несколько слов о родильных и крестильных обрядах и об уходе за детьми в Пудожском уезде Олонецкой губернии // ЭО. Вып. 1-2. 1905.

Цивьян 1985. - Цивьян Т.В. Мифологическое программирование повседневной жизни // Этнические стереотипы поведения. Л. 1985.

Щепанская 1996a. - Щепанская Т.Б. Телесные табу и культурная изоляция // Феминистская теория и практика: Восток - Запад. Материалы международной научно-практической конференции. СПб., Репино, 9-12 июня 1995 г. СПб. 1996.

Щепанская 1996б. - Щепанская Т.Б. Сокровенное материнство // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М. 1996.

Щепанская 1998. - Щепанская Т.Б. О материнстве и власти // Мифология и повседневность. Вып. 1. Материалы научной конференции 18-20 февраля 1998 года. СПб 1998.

Browner and Sargent 1996. - Browner Carole H. and Sargent, Carolyn F. Anthropology and Studies of Human Reproduction // Medical Anthropology: Contemporary Theory and Method. Ed. Sargent, Carolyn F. and Johnson, Thomas M. Westprt - London 1996. P. 219- 234.

Burke 1994. - Burke, Peter. Popular Culture in Early Modern Europe. Aldershot 1994.

Davis-Floyd 1992. - Davis-Floyd Robbie E. Birth as an American Rite of Passage. University of California Press 1992.

Davis-Floyd 1994. - Davis-Floyd Robbie E. The Ritual of Hospital Birth in America. // Conformity & Conflict. Readings in Cultural Antropology. Edited by James P. Spradley, David W. McCurdy. N. Y. 1994.

Jordan 1997. - Jordan, Brigitte. Authoritative Knowledge and Its Construction // Childbirth and Authoritative Knowledge: Cross-Cultural Perspectives. Berkeley - Los Angeles - London 1997.

Jordan 1980. - Jordan, Brigitte. Birth in Four Cultures: A Crosscultural Investigation of Childbirth in Yucatan, Holland, Sweden and the United States. Montreal 1980.

Mead and Newton 1967. - Mead, Margaret and Newton, Niles. Cultural Patterning of Perinatal Behavior // Childbearing - It's Social and Psychological Aspects. 1967.

Ries 1997. - Ries, Nancy. Russian Talk: Culture and Conversation during Perestroika. Ithaca and London 1997.