<< На главную страницу

В.И. Беликов

Баллал-маклай (‘слово Маклая’)

// Кунсткамера: вчера, сегодня, завтра. СПб, 1997.

Несмотря на свободное владение несколькими европейскими языками, Н. Н. Миклухо-Маклай довольно критически относился к собственным лингвистическим талантам и собранным материалам по языкам Новой Гвинеи. Но его заметки «долгое время служили основой, на которой профессионалы-лингвисты строили свои гипотезы о папуасских языках», как еще в 1909 году указывал немецкий миссионер А. Ханке (цит. по [3:364][1]). В результате вполне естественно считать, что к началу нашего века лингвистические материалы Маклая имели уже лишь исторический интерес, а их повторная публикация в наши дни носит чисто мемориальный характер. Однако более внимательное знакомство с маклаевским наследием показывает, что все обстоит совсем не так просто.

В дневниках и других заметках Маклай многократно сообщает о тех трудностях, с которыми был сопряжен сбор лексического материала. В начале третьего месяца своего пребывания на Новой Гвинее он сетует: «Я даже не знаю как по-папуасски такие слова: да, нет, дурно, хочу, холодно, отец, мать...» [1:121]. Слова со значением хорошо и видеть он узнал лишь через четыре месяца [1:147—8; 3:134], а слова много и слышать так и остались ему неизвестны [1:257; 3:134]; отсутствуют в материалах Маклая и слова со значениями да, хочу, холодно [1:416]. Однако примерно после полугода пребывания указания на коммуникативные неудачи становятся чрезвычайно редки и относятся к обсуждению таких областей, которым Маклай уделял мало внимания, часто вполне осознанно. (Например, ему не удалось узнать у Туя, с какой целью вырезаны деревянные фигуры на опушке леса «и что они означают» [1:182] — но духовная культура вообще мало привлекала внимание Маклая.) В конце первого путешествия Маклай «находил свои знания почти достаточными»; когда папуасы беседовали между собой, Маклай «понимал их все лучше и лучше», неизвестными оставались «только отдельные слова» [3:65]. Его знания были достаточны, чтобы беседовать с «приятелем Саулом» «о разных трансцендентальных сюжетах» [2:214]. Отсутствие коммуникативных проблем в беседах с папуасами отмечается и посторонним наблюдателем: по свидетельству одного из членов команды «Изумруда», папуасы, рассматривавшие диковины на борту клипера, «спрашивали у него [Маклая] совета и разъяснений. Свободно и бегло гововря по-астролябски, Маклай немедленно отвечал на все их расспросы» [1:424].

В этом контексте полной загадкой выглядит признание Маклая, что знал он всего лишь около 350 слов, а также его твердая убежденность в том, что в словаре языка бонгу их содержится никак не более тысячи [3:65].

Загадочность усиливается, если учесть, что в материалах Маклая  заметно искажены и фонетический облик, и семантика бонгуанской лексики (см. Глоссарий к сборнику «На Берегу Маклая (этнографические очерки)», М., «Наука», 1975, составленный М. В. Крюковым, стр. 303—306). Фонологическая система языка бонгу с точки зрения европейца не сложна (Н. А. Бутинов, Н. М. Гиренко, Три языка в деревне Бонгу // «На Берегу Маклая», стр. 212— 213): пятичленный вокализм (i, e, a, o, u) и сравнительно простой консонантизм. Заднеязычный носовой и межзубный спирант не должны представлять особого труда для того, кто знаком с английским языком. Еще меньшей проблемой для русского человека является звонкий заднеязычный фрикативный (в Собрании сочинений обозначается через гх): в прошлом веке в церковнославянском языке допускалась только фрикативная реализация звонкого заднеязычного, этот звук был характерен и для речи клира на русском языке; наконец, он существовал и на периферии литературной нормы (кажется, и по сию пору взрывное произнощение [г] в слове Господи и косвенных формах слова Бог не считается вполне литературным). В отношении согласных можно допустить, что, несмотря на фонологическую близость европейских систем и бонгу, их фонетическая реализация разительно отличается; в отношении вокализма, особенно ударного, это маловероятно. Разумеется, при первом восприятии речи на незнакомом языке возможны любые ошибки, но для достаточно частотных слов последующие коррективы неизбежны. Между тем подобные коррективы не были внесены в слова, которые Маклай должен был слышать десятки, а то и сотни раз. Например, одного из основных героев маклаевских дневников звали не Туй, а Тойа; часты неточности в наименования основных продуктов питания, предметов материальной культуры и животных, представлявших профессиональный интерес для ученого (см. указанный выше Глоссарий; форма зафиксированная Маклаем приводится в скобках): дьегаргхуль (дегарголь) ‘батат’, дьенг (ден) ‘сахарный тростник’, малуваин (малуем) ‘ящерица’, палама (палом) ‘стрела’, сагхау (саран) ‘стрелы для охоты на рыбу’ и т. д. Особый интерес представляет словосочетание бам гхамбера ‘крыша из листьев саговой пальмы’, которое Маклай воспринял и в дальнейшем активно использовал как буамрамра со значением ‘мужской дом’. Так, вероятно, называли мужской дом и сами папуасы, но только беседуя с Маклаем.

Можно думать, что в первые месяцы контактов сложилась особая разновидность языка бонгу, своеобразный пиджин. Пользуясь выражением самого исследователя, этот языковой регистр можно назвать баллал-маклай (‘слово Маклая’ [2:195]). В основном, конечно, его лексикон восходил к стандартному бонгу, но естественные при такой осложненной коммуникации недоразумения, помноженные на престижность в глазах папуасов того, как говорит Маклай, неизбежно приводили к закреплению в баллал-маклай и лексики с неясной этимологией. В этом отношении показателен пример со словом киринга, которое довольно долго использовалось обеими сторонами в значении ‘женщина’, при этом Маклай считал его папуасским, а папуасы — русским [1:149].

При таком подходе более ясным становится и следующее сообщение: «много раз бросалось в глаза, что молодые люди не знали некоторых слов своего собственного диалекта; чтобы узнать название вещи, они шли в таком случае к какому-нибудь старому папуасу» [3:64; курсив мой, — В. Б.]. В традиционном обществе окружающая флора и фауна, а также весь инвентарь материальной культуры хорошо известны даже детям; возможно, молодые люди искали авторитетное мнение, как лучше назвать Маклаю конкретную вещь.

Легкость, с которой Маклай понимал разговор между папуасами, связана, вероятно с тем, что в его присутствии они и между собой говорили на упрощенном языке; авторитет Маклая не позволял использовать непонятный ему полноценный бонгу.

Был ли упрощенный регистр бонгу изобретен для общения с Маклаем, или он существовал до появления тамо-рус? В тексте дневников имеются указания на второе. Маклай легко общался с говорящими на австронезийском языке уроженцами острова Били-Били, которые знали «диалект Бонгу» [1:174]; они же служили его проводниками и переводчиками с разных языков во время морских экскурсий. В начале девятого месяца пребывания на острове Маклай посетил деревню Энглам-Мана, язык которой (янгулам) исключает взаимопонимание с бонгу. По свидетельству Маклая, его спутники (из деревни Гумбу) рассказали местным жителям «даже такие пустые мелочи, которые я сам давным-давно забыл и припоминал теперь, при рассказе туземцев» [1:214]. Предположение о том, что уроженцы Били-Били и Энглам-Мана специально изучали баллал-маклай выглядит совершенно невероятным, значит этот регистр базировался не столько на стандартном бонгу, сколько на некоторой его упрощенной разновидности, применявшейся при межэтническом общении с участием бонгуанцев.

Практика использования подобных конвенциальнальных упрощенных вариантов языка широко распространена на Новой Гвинее. Пожалуй, наиболее известный пример — моту. Миссионер У. Лоуэс, прожив среди моту несколько лет и сделав первые переводы из Священного писания, познее узнал от своего сына, что выученный им язык оказался лишь упрощенной формой моту, которую те употребляли в общении с иноплеменником, но никогда не использовали между собой; еще в 20-е годы нашего века моту не поощряли изучения чужаками своего подлинного языка (P. Chatterton, The Origin and development of Police Motu // Kivung, vol. 3, 1970, p. 95).

До недавнего времени лингвисты гнушались исследованием таких «испорченных» разновидностей языка, а подчас и не отдавали себе отчета в их существовании. Однако в последние годы выяснилось, что подобные «языки для иностранца» (foreigner talks) распространены почти повсеместно (ср. русскую поговорку Моя твоя не понимай); предполагается, что упрощение стандартных языков идет в таких случаях по неким относительно универсальным общечеловеческим законам, и исследования в этой области помогут пролить свет на биологические корни происхождения языка.

Основная сложность в изучении таких регистров связана с тем, что они крайне редко получают письменную фиксацию. Как ни отрывочны материалы по баллал-маклай, можно надеяться, что их изучение сопоставительно со стандартным бонгу принесет значительную пользу лингвистической теории.