<< На главную страницу

В.И. Беликов

Чем занимаются лингвисты?

Начинать рассказ о том, чем занимается какая-то наука, проще всего с описания объекта ее изучения. Объектом лингвистики является язык. Языков на Земле несколько тысяч. Значит ли это, что есть несколько тысяч лингвистик? В известном смысле, да:русистика изучает русский язык,англистика — английский и так далее. Это — частные лингвистики, но их гораздо меньше, чем языков: лингвистов не хватает, и многие языки до сих пор остаются неописанными. Примечательно, что, вспоминая о русском и английском, мы используем одно и то же слово — язык (или language); им же мы называем любую экзотическую речь: он говорит на непонятном языке.

То есть некоторые типы звуковых колебаний мы считаем в каком-то отношении равноценными, предполагая, что за ними скрывается информация, даже если сама она остается нам недоступной. Человеческий язык вообще и есть главный объект лингвистики. А для того, чтобы как следует разобраться, в чем же суть этого явления, хорошо бы понимать устройство всякого языка, и в этом отношении нукуоро или намбиквара как объект исследования равнозначны для лингвиста русскому или английскому. Сопоставлением структур различных языков занимается лингвистическая типология, помогающая по-настоящему объяснить строение любого языка, выяснить, что в нем «общечеловеческое», а что специфично.

Однако лингвистика не ограничивается исследованием феномена языка и архитектоники конкретных языков; важно понимать, как они изменялись, как пришли к современному состоянию. Это объект исследования исторической лингвистики. Кроме того, эволюционирует не только сам язык, но и язык конкретного индивида. С момента рождения мы обладаем способностью к усвоению языка, хотя никакого конкретного языка еще не знаем. Каков механизм усвоения родного языка? Что помогает и что мешает учить новые языки взрослому человеку? На эти вопросы отвечает психолингвистика. Ясно, что подобными процессами ведает головной мозг, но чту именно происходит в мозгу и где именно? При некоторых травмах человек утрачивает способность к связной речи, причем происходит это по-разному: иногда нарушения касаются словаря, и человек не может назвать окружающие его предметы, в других случаях слова остаются известными, но из них не удается построить грамматически правильное предложение. Оказывается, разные отделы мозга хранят различную языковую информацию. Этими исследованиями занимается нейролингвистика.

Основная задача, которую выполняет язык, — поддержание коммуникации между людьми. Как устроено человеческое общество, изучает социология, а взаимодействие языка и общества исследует социолингвистика.

Нелингвисты соприкасаются с лингвистикой в двух случаях: при изучении правописания и иностранного языка. Но само по себе освоение этих навыков лингвистикой не является, хотя обучение тому и другому, вроде бы, должно опираться на ее достижения.

Впрочем, кое-что похожее на лингвистику в школе все же проходят. Фонетика. Морфология. Синтаксис. Во «взрослой», научной лингвистике есть аналогичные разделы. Фонетика изучает звуковую сторону языка, морфология — структуру слова, синтаксис — устройство предложения. Но ни химия, ни физика, ни любой другой школьный предмет не оторван от настоящей науки в такой степени, как лингвистика. Дело обстоит так, как если бы школе учили птолемеевской модели мира, когда центром мироздания объявляется Земля. Внешне разница остается почти незаметной: в быту мы не ощущаем того, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот.

В краткой статье доказательно опровергнуть «школьную лингвистику» в целом я не берусь, но поколебать некоторые кажущиеся незыблемыми ее устои, надеюсь, смогу. Возьмем для примера синтаксис. Всякий, кто хорошо учился в школе, знает: члены предложения бывают главными и второстепенными; главные — это подлежащее и сказуемое, причем подлежащее явно главнее.

А для профессиональных лингвистов главнее сказуемое, подлежащее же зачастую ставится на один уровень с некоторыми «второстепенными» членами предложения. Понять точку зрения лингвистов поможет небольшой экскурс в лингвистическую типологию. Вот короткий рассказик:

Человек увидел волка. Волк спал. Человек напугал волка. Волк убежал.

В этих четырех предложениях имеется два действующих лица, выраженных существительными, а связь между ними обозначается при помощи глаголов: сначала один другого видит, потом пугает. Человек — активная сторона — упомянут дважды, оба раза является подлежащим, формальным признаком этого служит именительный падеж. Волк в тех же предложениях — прямое дополнение, выраженное винительным падежом (…увидел волка, …напугал волка). В двух других предложениях волк «действует самостоятельно»: Волк спал, Волк убежал, и «естественно», слово волк является здесь подлежащим, почему и стоит в именительном падеже. Но бывает и по-другому: Волк напугал человека — тут роли действующих лиц поменялись, и соответствующим образом изменились падежи: слово человек, оказавшись дополнением, стоит в винительном падеже. В русском языке порядок слов вполне свободный, и о том, кто кого увидел, мы узнаем именно по падежу существительных. По-русски члены предложения можно менять местами: Человек увидел волка, Увидел человек волка, Волка увидел человек и т. д. — на первый взгляд, одно и то же, человек остается подлежащим, а волк дополнением.

В английском же порядок слов стандартен: подлежащее—сказуемое—дополнение. Отвлекаясь пока от возможного варьирования артиклей, получаем перевод: A man saw a wolf. Хотя a man [человек] и a wolf [волк] по форме никак не отличаются, правила языка не позволяют сомневаться в том, что подлежащее здесь человек1. Языков со строгим порядком слов на Земле больше, чем со свободным, но сам этот порядок оказывается разным. Если в английском глагол располагается в середине предложения, то в тюркских языках он обычно находится на последнем месте, а в полинезийских — на первом. Скажем, на гавайский разобранное выше предложение переводится только одним способом: ‘Ua ‘ike [увидел] ke kanaka [человек] i ka ‘+lio hae [волка].

В языке все взаимосвязано, и организация порядка слов имеет многочисленные следствия в других областях грамматики. Всякий, кто начинал изучать английский язык, наверняка задумывался, зачем нужны эти досадные артикли, неужели нельзя обойтись без них? Вот в русском нет никакой определенности-неопределенности… Так ли это? Вернемся к предложению Волка увидел человек. Такой порядок слов возможен только в том случае, если некий человек заметил вполне конкретного волка, о котором ранее уже шла речь, — это наиболее естественный перевод английской фразы A man saw the wolf, где человек — с неопределенным артиклем, а волк — с определенным. Иными словами, те самые смысловые противопоставления, где английский язык прибегает к артиклям, русский осуществляет изменением порядка слов!

Теперь, когда читатель уже кое-что представляет о типологии порядка слов, попробуем выяснить, каков он в грузинском языке. После встречи волка с человеком, концовка, как мы помним, может быть разной: испуганный убегает, но кто испугается — заранее предсказать трудно. Вот как эти два варианта выглядят по-грузински (для простоты воспользуемся русскими буквами, хотя они передают грузинскую фонетику очень приблизительно):

Адамианма шеашина мгели. Мгели гаикца.

Мгелма шеашина адамиани. Адамиани гаикца.

Вполне очевидно, что шеашина — ‘напугал’, а гаикца — ‘убежал’, но с порядком слов что-то странное: в первых предложениях падеж на .и (мгели, адамиани) следует за глаголом, во вторых — стоит перед ним. Надеюсь, при некотором напряжении мысли читатель сам разберется, в чем тут дело. В качестве подсказки сообщу начало текста: Адамианма даинаха мгели — ‘Человек увидел волка’. Мгели сдзинавда — ‘Волк спал’.

К решению этой задачи мы вернемся чуть ниже, здесь же я настоятельно рекомендовал бы оторваться от чтения и заняться размышлением над ней.

А пока прерву нить собственного изложения краткими экскурсами в другие типологические проблемы. Выше в гавайском примере дополнение было выражено четырьмя словами, два первых — служебные (показатель дополнения i и артикль ka), ‘+lio значит ‘собака’, а hae — ‘дикая’2. Любопытно, что гавайский порядок главного и зависимого слов противоположен русскому. Поменять местами гавайские слова можно, но смысл кардинально изменится: ka ‘+lio hae означает ‘дикая собака’, а ka hae ‘+lio — ‘собачья дикость’. Этот пример подводит нас к новым типологическим проблемам: никак не меняясь внешне, слова поменяли свои грамматические значения: с «русской» точки зрения, прилагательное стало существительным, а существительное — прилагательным. Но по-гавайски этого не произошло, поскольку система частей речи в этом языке совсем иная. Не имея возможности вдаваться в детали, скажу, что нечто типа прилагательного в гавайском есть, но это подкласс внутри той части речи, которая более всего соответствует нашим глаголам. А по-русски мы говорим имя существительное, имя прилагательное. Почему имя? Что общего между между существительным и прилагательным? И то, и другое склоняется. Зачем склоняется существительное, мы уже знаем: при свободном порядке слов без этого было бы не ясно, каковы роли существительных, задействованных в одной ситуации (Человек напугал волка, Человека напугал волк).

Прилагательные же изменяются в роде, числе и падеже в зависимости от того, к какому существительному они относятся. Определение зависит от определяемого и кое в чем уподобляется ему. В английском и гавайском ничего похожего нет, там связь определения и определяемого выражена исключительно порядком слов: место главного слова известно, а то, что стоит перед ним (по-английски) или после него (по-гавайски) — определение. Другие языки, не имеющие согласования в нашем понимании, пользуются подчас очень неожиданными для нас средствами указания на связь определяемого с определением.

Если мы взглянем на карту Таджикистана или Северного Афганистана, где тоже говорят по-таджикски, то увидим множество названий однотипной структуры: Калбйи-Нбв ‘Новая Крепость’, Калбйи-Пандж ‘Пянджская Крепость’ (Пянджем называется верхнее течение Аму-Дарьи), Уби-Истадб ‘Стоячая Вода’, Уби-Гарм ‘Горячая Вода’. Как по-таджикски будет крепость и вода? Калб и об. А безударное йи/и после существительного означает, что дальше последует зависимое от него слово в роли определения. Тут факт связи обозначен не в зависимом слове (как дело обстоит при русском согласовании) а в главном!

Человек, знающий один язык, считает именно его устройство самым естественным, а все, что не укладывается в модель родного языка, в лучшем случае находит странным. Думаю, большинство читателей разобрались с проблемой грузинского порядка слов, но некоторые не доверяют собственному решению, поскольку «так не может быть». Дело обстоит следующим образом. Подлежащее переходного глагола стоит в падеже на -ма (этот падеж называется эргативным); подлежащее непереходного глагола и прямое дополнение переходного глагола стоят в падеже на -и (этот падеж называется именительным). Какой падеж главный? Вероятно тот, в котором люди называют отдельные слова. На вопрос, как по-грузински будет волк, грузин не задумываясь ответит: мгели. Значит, при непереходном глаголе подлежащее стоит в главном падеже, а при переходном — в неглавном? Выходит, так.

А теперь вернемся к главным и второстепенным членам предложения, поставив себя на место грузинского школьника. Получаем такое «правило»: Если сказуемое выражено переходным глаголом, другой главный член предложения (подлежащее) выражается существительным в неглавном падеже, а один из второстепенных членов (прямое дополнение) выражается существительным в главном падеже. Понять это нельзя, надо запомнить.

«Разумных» объяснений возможно два.

1. Идея двух главных членов предложения в общем случае сомнительна.

2. Грузинский язык устроен неправильно.

Впомним, как обстояло дело с моделью мироздания. Галилей, обнаружив, что какие-то факты не укладываются в птолемеевскую модель мира (Солнце вокруг Земли), решил, что старая модель неверна. Так же поступила и лингвистическая наука. Оказалось, что эргативных языков (типа грузинского) очень много, просто среди привычных нам индоевропейских их почти нет.

Что делать школьнику, прочитавшему мою заметку? Тот, кто не болел, когда по истории проходили биографию Галилея, знает, что делать: вслух повторять то, что написано в учебнике. В противном случае поставят двойку.

Можно, конечно, заинтересоваться лингвистикой, но только вне школы. Для тех, кто уже заинтересовался, остановлюсь еще на одном предмете, причем вполне безопасном.

Только что я употребил термин индоевропейские языки. Кажется, в школе это слово проходят то ли по истории, то ли по географии, где сообщается, что славянские, германские, романские, иранские, индийские и другиенароды входят в индоевропейскую семью. Как правильно классифицировать народы, говорить не буду, а то опять повторится история с Галилеем. Родственники должны быть похожи, а русский на индийца похож не очень, хотя оба говорят на индоевропейских языках. Турок похож на грека, а на якута не похож, хотя якутский и турецкий языки относятся к тюркской группе. Родство языков с родством народов связано очень опосредованно. Как же лингвисты определяют родственность языков?

Люди всегда замечали, что некоторые языки соседних народов похожи. Русскому, например, не составит большого труда понять украинца или белоруса. С другими славянами — болгарином, чехом, поляком — объясняться значительно труднее, но о простых вещах можно договориться, даже не изучая этих языков специально. Точно так же датчанин понимает шведа или норвежца, а с некоторым напряжением — немца или голландца; языки этих народов называются германскими (к ним же относится и английский язык, но он по сравнению с остальными изменился довольно сильно). Про итальянский, испанский, французский, румынский всегда было известно, что они происходят из народной латыни первых веков нашей эры, поэтому и сами языки называются романскими (от латинского Roma ‘Рим’).

Но русский ничего не поймет в английском или латыни, если специально не изучал этих языков. Между тем, некоторые слова в них явно похожи, ср.: брат — brother — frater, мать (мн. ч. матери) — mother — mater, вдова — widow — vidua, нос — nose — nasum, три — three — tres. Таких очевидных соответствий не так уж много, поэтому на них долго не обращали внимания. Неожиданное прозрение пришло после того, когда в конце XVIII в. европейцы всерьез заинтересовались индийской культурой; оказалось, что в священном древнеиндийском языке санскрите только что перечисленные слова звучат как bhrata, matar, vidhava, nasa, tri! Совпадений было слишком много, чтобы считать их случайными.

Выяснилось, что славянские, романские, германские и многие другие языки Европы родственны языкам далекой Индии; эту семью языков назвали индоевропейской. Так в начале XIX в. в языкознании возникла новая дисциплина — индоевропеистика, занимающаяся реконструкцией древнего общеиндоевропейского языка, на котором уже многие тысячи лет никто не говорит. Индоевропеистика стала первой частной отраслью сравнительно-исторического языкознания, или компаративистики.

Найти родственные слова не всегда просто; например, санскритские глаголы lepayati ‘он мажет’ и bharati ‘он несет’ мало похожи на их русские переводы, но родственные им слова в нашем языке есть, только они несколько изменили значение: лепит и берет (ср. бремя — первоначально ‘ноша’).

Для того чтобы признать языки родственными, недостаточно просто набрать какое-то количество слов, похожих по форме и значениям. Во-первых, совпадения могут объясняться звукоподражанием (кукушка во всех языках называется очень похоже). Во вторых, слова могут иметь общее происхождение, а языки — нет. Чай по-турецки называется зai (то есть чай), по-английски — tea, по-малайски — teh. Вообще-то все эти слова родственны, только к малайцам и англичанам чай попал морем из южного Китая, а к туркам и русским — по суше из северного; на форме заимствования сказались различия китайских диалектов. Родина шоколада — Мексика, поэтому почти во всех языках его название восходит к тому, как его называли ацтеки — xocoatl. Сто лет назад по всему миру распространилось слово телефон, а совсем недавно — компьютер. Заимствованными могут оказаться не только названия новых реалий, но и способы обозначения давно привычных вещей. Зимой в нашем климате нельзя обойтись без шапки и шубы, однако при тщательном анализе оба слова оказываются заимствованными: через посредство разных языков Европы одно из них восходит к старофранцузскому chapel (которое вполне закономерно образовалось из названия древнеримского головного убора cappa), а второе — к итальянскому giubba (в итальянском оно заимствовано из арабского джубба ‘нижнее платье из хлопчатобумажной ткани’; между прочим, к тому же арабскому слову восходит и русское юбка).

Заимствований из одного источника может оказаться достаточно много, а сам язык-источник — родственным; тогда лингвистам приходится иметь дело с двумя рядами звуковых соответствий, причем более «очевидными» кажутся соответствия в заимствованиях.

Рассмотрим один пример. В ходе постепенного превращения латинского языка в современный французский из слова capillus ‘волос’ получилось cheveux (или, если примерное произношение записать русскими буквами, капиллус изменилось в швё), а из capra ‘коза’ — chиvre (капра изменилось в шэвр). Вроде не очень-то похоже, но, оказывается, существует регулярное правило, по которому из лат. к перед а получается фр. ш, а из п — в. В том же французском языке есть слова capillaire ‘самый мелкий кровеносный сосуд, тонкий, как волос’ и Capricorne ‘созвездие Козерога’ — здесь в тех же латинских корнях c и p не изменились. Почему? Дело в том, что они попали во французский язык не закономерным устным путем, а были заимствованы через книги из средневековой латыни. По смыслу самих этих слов ясно, что они относятся не к повседневному языку, а к подъязыкам науки — медицины и астрономии. Но вот более «повседневное» слово caprice ‘каприз, причуда’ (кстати, его заимствовал и прекрасно освоил и русский язык: появились новые слова капризничать, капризуля и др.); во французский оно попало из итальянского, где слово capriccio ‘козлиная поза’ уже по всем правилам закономерно связано с латинским capra. Когда лингвист говорит о родстве двух слов, он всегда имеет в виду их связь через цепочку закономерных фонетических изменений; в этом смысле фр. chиvre не родственно словам Capricorne и caprice.

Для убедительности еще два примера. Корень русского глагола пороть, распороть восходит к тому же источнику, что и латинские слова porta ‘ворота’; portus ‘гавань’ (ведь распороть как раз и означает сделать дыру, проход, а гавань возникает лишь там, где удобная бухта от открытого моря отделена узким проходом); через многоступенчатое западноевропейское посредство к этим латинским словам восходят русские форточка и порт, но это — заимствования и в «настоящем» родстве с глаголом пороть они не состоят.

Слово геронтократия ‘власть старцев’ — явное заимствование, но у составляющих его древнегреческих слов geron ‘старик’ и cratos ‘сила, власть’ есть и «родственники» в русском языке, правда, опознать их можно только после кропотливого лингвистического анализа; первому корню соответствует зреть, зрелый, а второму — черствый (в других славянских языках оно означает также ‘жесткий, крепкий, сильный’)3.

История каждого языка и каждой семьи языков ставит множество гораздо более сложных проблем, и мы не будем на них подробно останавливаться. Важно запомнить главное: соответствия между звуками родственных языков должны быть регулярными, закономерно повторяющимися во всех родственных словах, при том, что при первом взгляде на форму и значение слов их родство в глаза может не бросаться. Так, соответствие русского б латинскому f (при санскритском bh)4, проиллюстрированное выше словами брат — frater, проявляется, например, в таких русско-латинских парах как был — fui, буря — furo ‘бушую’, бодаю — fodio ‘копаю, рою’, беру и fero ‘несу’.

Для тех языковых семей, где имеется достаточно выраженное словоизменение, регулярные соответствия устанавливаются и между морфологическими элементами. Не имея возможности подробно останавливаться на сопоставлении грамматики отдельных индоевропейских языков, приведу для примера формы 1 и 3 лица единственного числа настоящего времени от глагола ‘быть’ в старославянском (есмь, есть — где конечный ь обозначал краткий и-образный звук), в санскрите (asmi, asti) и в хеттском5 (eami, eati).

Восстановив языки-предки разных семей современных языков, лингвисты пытаются идти дальше в глубь истории и сравнивают уже сами праязыки. Удается установить контуры некоторыхмакросемей, объединяющих такие современные языки, где древнее родство уже почти незаметно.

Одна из подобных макросемей получила наименование ностратической (от лат. noster ‘наш’). В нее включаются почти все языки Северной Евразии6, и русский оказывается отдаленно родственным финскому, грузинскому, японскому и турецкому. Праностратический язык-предок разделился на отдельные ветви не позднее, чем 10 тысяч лет назад, поэтому выявление подлинно родственных слов — задача тяжелая, лишь в редких случаях они оказываются похожими в современных языках. Вот два примера, где сходство отражает историческую реальность. Русское море оказывается родственным не только латинскому mare ‘море’, но и монгольскому mьren ‘река’, корейскому mul ‘вода’, мингрельскому (язык картвельской семьи на западе Грузии) mere ‘озеро’, тамильскому (язык дравидийской семьи на юге Индии) marai ‘дождь’; древнеегипетскому mr ‘пруд, канал’; русское буря — не только латинскому furo ‘бушую’, но еще монгольскому boragan ‘непогода, дождь’, эвенкийскому burga ‘вьюга’, финскому purku, арабскому b.rih ‘горячий ветер, несущий песчаную пыль’. А вот сходные по смыслу слова пурга и буран заимствованы русским из неиндоевропейских ностратических языков. Еще одно похожее слово — ураган, как и английское hurricane, — совсем другого происхождения и в конечном счете восходит к языку таино, на котором говорили индейцы острова Куба.

***

В лингвистике есть много других интересных направлений, но простое их перечисления вряд ли принесет пользу, а самое минимальное разъяснение их сущности — увы — требует довольно пространного изложения, которое в журнале невозможно.

Примечания